«Он вернулся из-за какого-нибудь неприятного дела, — подумал про себя Маунтли. — Держу пари на пять фунтов, что здесь не все благополучно».
Вслух же он сказал:
— Как бы то ни было, ты можешь приехать на недельку в Марстон, в будущий четверг?
Майлс кивнул головой:
— Благодарю. Мне бы очень хотелось приехать. Мое дело меня здесь долго не задержит.
В то время как Майлс ел камбалу, Маунтли внимательно разглядывал его, Майлс очень похудел, лицо его сделалось угрюмым и суровым… наверное, он болен.
— Ты был болен? — спросил Маунтли.
— Нет. Но климат все-таки дает себя знать; иногда у меня бывала лихорадка, но все же я чувствовал себя довольно хорошо.
— Ты очень осунулся, — откровенно сказал Маунтли.
Майлс ел мало и умеренно пил. После того как он выпил коньяку, на чем Маунтли настаивал чуть ли не со слезами на глазах, они направились на Пикадилли.
— Все по-новому? — спросил Майлс, и в голосе его чувствовалось приятное удивление. — Смотри-ка, Девоншир-Гауз перенесли как раз на середину Грин-парка! Удивляюсь, как это не передвинули собор Св. Павла на Роунд-Понд или что-нибудь в этом роде, просто из желания все сделать по-новому!
— Пока еще нет. Пойдем, ты посмотришь красу и гордость твоей страны, на площади Пикадилли! Взгляни на эти электрические рекламы! Куда там несчастной Америке сравняться!
— Мне кажется, будто я лунатик, — тихо сказал Майлс.
Они стояли, смотрели, слушали — Майлс, выглядевший несовременным в своем старомодном костюме, и Маунтли, как всегда одетый по последней моде.
Вдруг Майлс повернулся:
— Это было больше чем мило с твоей стороны, Тэффи, оказать мне такой прекрасный прием. А теперь мне нужно идти. Я обещал заглянуть домой около девяти часов, а теперь уже половина десятого. Ты мне позвонишь, и мы условимся насчет четверга. Спокойной ночи!
Он пошел и, позвав такси, вскочил в него. Маунтли в раздумье глядел вслед удалявшейся машине.
«С ним что-то неладно», — решил он. Он догадывался, что его лучшего друга постигло горе, которое он тщательно старался скрыть под наружным спокойствием.
О да, старина Майлс очень изменился. Ведь он был одним из самых веселых людей до того, как уехал в Кению, а теперь он уж больше не весел. В его глазах что-то мрачное. В нем нет жизни.
«Если бы меня спросили, — рассуждал с самим собой Маунтли, — как хотел бы Майлс отпраздновать свой первый вечер возвращения из Африки, у меня на этот счет были бы два ответа, и оба были бы правильны. Праздновать и праздновать! Так поступил бы тот славный парень, которым он когда-то был. Но не теперешний Майлс! Этот чем-то угнетен, и очень глубоко».
Нахмурив брови, он старался разгадать, что могло так изменить Майлса.
Тедди? Неужели — Тедди? До сих пор? Ведь он, несчастный мальчик, погиб почти год тому назад.
Маунтли перестал думать об этом; он ничего не мог бы сделать, если бы даже и проник в эту тайну, и, глубоко вздохнув, направился в посольство.
«Мне сейчас необходимо хорошо выпить и хорошо посмеяться», — решил он.
Смоет ля одна слеза воспоминания
Другую холодную слезу?
Один ли шрам зарубцует другой?
Одиночество даст ли приют одиночеству,
И есть ли в этом забвенье?
Леонора Спейер
Лежа в своей комнате, в верхнем этаже одного из домов на Виктория-Род, Мегги-Анна прислушивалась, не слышно ли шума останавливающегося автомобиля или быстрых легких шагов, которые она, без сомнения, сразу бы узнала.
Все лампы в ее комнате горели; она любила видеть «все», по ее выражению, а «все» в данном случае означало фотографии мальчиков, начиная с их раннего детского возраста до последней моментальной фотографии Майлса, присланной ей из Кении несколько недель тому назад.
Его приезд немного облегчил боль в сердце Мегги-Анны, но только немного; день и ночь она горевала о Тедди, своем дорогом мальчике; каждое утро и каждый вечер до тех пор, пока она не слегла, она сама убирала его комнату. В его ящиках каждый его носок, все его белье лежали в образцовом порядке и хорошо починенные.
— Даже те фуфайки, которые я много раз чинила, — сказала она Майлсу, — потому что, как ты знаешь, он не любил тратиться на фуфайки. «Рубашки мне необходимы, — говорил он, — так как что сказали бы люди, если бы на мне не было рубашки, и это было бы нехорошо!» Ты же знаешь, как он любил побаловаться, пошутить! «А моих фуфаек, — смеялся он, — никто не видит, Нанни, а если бы люди имели удовольствие увидеть их, они бы всплеснули руками и сказали: — „Боже, какая штопка!“» И сколько раз я предупреждала его: «А что, если с тобой что-нибудь случится и на тебе будет фуфайка, где остался только кусочек той шерсти, из которой она была сделана?» Вот что я ему говорила.
Она всплеснула сморщенными руками, упавшими на подушки.
— А когда настал тот день, он был одет, как игрушечный солдатик, мой милый мальчик, как в тот день, когда он получил медаль; и ему было всего только двадцать лет.
Майлс обнял ее покрытые шалью плечи.
— Не надо об этом думать, Нанни, — сказал он мягко. — Старайся не думать. Когда ты расстраиваешься, тебе становится хуже.
— Мне все равно, — всхлипывала Мегги-Анна, — чем раньше это кончится, тем скорее я буду со своим дорогим мальчиком, которого я нянчила со дня рождения. А он, опозоренный, лежит в могиле, и нет никого, кто бы защитил его. Меня не хотели пустить к нему, мистер Майлс! Но я их хорошенько отчитала, и тогда пришел этот молодой мистер Маунтли и сказал, что меня должны впустить, и я вошла. Я всегда считала его ветрогоном, пустышкой, но я никогда не забуду его доброты ко мне… «Войдите, миссис Кэн, — сказал он, — я позабочусь, чтобы вам не мешали, и вы можете приходить и уходить, когда вам угодно. Если вы не имеете на это права, то кто же его имеет?»
Майлс запечатлел в своей памяти долг благодарности по отношению к Маунтли.
Мегги-Анне становилось легче на душе, когда она говорила; она предавалась воспоминаниям, путая дни детства Тедди с последними днями его жизни.
— Всегда он был таким, любившим, чтобы все было, как следует. А как он суетился, когда одевался на этот бал! Уверяю тебя, совсем так же, как когда он хотел надеть твои шотландские носки и коротенькую шотландскую юбочку и патронташ, а его заставляли надеть шелковую рубашечку и бархатные штанишки, и он кричал до тех пор, пока не посинел, из-за того, что ему не давали кинжала за пояс! Но наконец он ушел в сопровождении этой дряни, которая говорила против него на суде и которая никогда не оставляла его в покое; ее звали миссис Ланчестер. Она писала ему ежедневно и дарила ему такие вещи, которые ни одна порядочная женщина не стала бы дарить молодому человеку, — халаты, такие тонкие, что их можно было пропустить сквозь кольцо, шелковые носовые платки с его меткой, вышитой на каждом из них; ужас, как трудно было их стирать, чтобы не оборвать рубчиков… Она всегда преследовала его. А он, я могу поклясться в этом, никогда за ней не бегал. Он любил мисс Филиппу, он сильно ее любил и никогда не сделал бы ей зла. И действительно не сделал, и я даже на смертном одре — поклялась бы в этом. Этот брак все время был несчастлив; лорд Вильмот годился ей в отцы и с самого начала был ревнив, как все старики. И, в конце концов, его ревность убила моего мальчика. Он и сейчас стоит перед моими глазами, как тогда, когда уходил в своем темно-синем пальто, за которое он заплатил девятнадцать фунтов, — грех так дорого платить — так я и сказала Тедди, а он только рассмеялся и сказал: «Ну что ж, я ведь не платил за него, дорогая! „Гленерон и Вильямс“ будут счастливы, если увидят половину половины этих денег, да и то после дождичка в четверг!» Всегда с шутками, над которыми он сам смеялся, даже тогда, когда был готов покончить с собой. А теперь он мертв… и он вернулся из Франции и…
Она опять заплакала, схватившись за руку Майлса, а Майлс через ее голову смотрел на фотографию Тедди в форме подпоручика, в фуражке набекрень и с очень серьезными глазами над детским ртом.
Трудно было поверить, что его уже нет в живых. Казалось, будто только вчера еще он махал рукой отъезжавшему Майлсу, смеялся над «коралловыми берегами Африки», а Мегги-Анна, оплакивавшая отъезд Майлса, бранила его за это.
В последний раз, когда он видел Тедди, тот был в синем костюме и стоял в нему спиной, нежно обнимая одной рукой Мегги-Анну, когда он уводил ее с платформы, «чтоб она не утопила поезд в слезах и чтобы он не сошел с рельсов!»
И, прежде чем увести ее, став за спиной Мегги-Анны, он пропел: «Я приму ее обратно, если она захочет вернуться!..»
И не было воспоминания о нем, которое не было бы веселым и счастливым.
«О Тедди, Тедди, — с грустью думал Майлс, — какой жестокий каприз судьбы заставил тебя принести в жертву свою юность?.. И такую бессмысленную жертву…»
