Эта мысль вертелась у него в голове, когда он встретился с Джервэзом.
Они встречались и раньше в некоторых домах, но не знали друг друга достаточно хорошо.
Джервэз увидел перед собой высокого молодого человека с очень решительным выражением глаз и рта, а Майлс — человека с таким измученным лицом, какого, казалось, он никогда не видел.
Он сидел в доме Джервэза; с минуту они в молчании глядели друг на друга. Потом Майлс сказал:
— Я приехал из Африки, чтобы видеть вас. Я получил это письмо четвертого числа прошлого месяца и уехал первым же пароходом. В январе я был в глубине страны, и моя почта затерялась.
Он вынул из кармана письмо Тедди, разгладил его и протянул Джервэзу:
— Я приехал в Англию, чтобы привезти вам это. — Джервэз молча взял письмо, надел очки, чтобы прочесть его; в то время как он читал, Майлс наблюдал за его лицом и увидел, как на его лице дрогнул мускул.
Апатия тоски охватила его душу. Он теперь вспомнил Джервэза: хороший был солдат! Его мысли бесцельно блуждали… Он подумал, что Тедди бывал в этой комнате, в которой он сидел… И, в конце концов, что бы он ни делал, он не вернет Тедди к жизни… С этой точки зрения все теперь было бесцельно.
Джервэз заговорил: его слова вернули Майлса к горькой действительности.
— Я признаю, что это письмо доказывает, что ваш брат был влюблен в миссис Ланчестер, но я не знаю, какое отношение это известие имеет ко мне, капитан Мастерс!
— Я вам скажу, — коротко ответил Майлс. — Сегодня утром я видел миссис Ланчестер; она созналась, что дала ложные показания на суде. Она следила за моим братом все время, пока он находился в комнате леди Вильмот. Она признает, что он направлялся в ее комнату, и она представляет себе, нет — утверждает, что он видел, как леди Вильмот плакала, и старался ее утешить… Миссис Ланчестер наблюдала за ними все время, может быть, все те двадцать минут (как ей казалось), которые мой брат провел в комнате леди Вильмот.
Джервэз поднялся и сказал с принуждением:
— Женщина, которая солжет в одном случае, солжет и в другом. Боюсь, что не могу согласиться с этим…
— Вы не только не можете, но и не хотите! — крикнул Майлс. Он также поднялся, и они очутились лицом к лицу. — Тедди любил вашу жену, — продолжал он сдавленным голосом, — но он думал жениться на этой женщине, к чему его обязывала честь. Его в такой же степени обязывала честь, как и нечто другое, не менее для него важное: его любовь к Филь… Я это утверждаю, потому что я слишком хорошо его знал. То и другое вынуждало его вести эту игру в вашем доме. Я готов поклясться, что он был вынужден так поступить, и если вы отказываетесь верить, то только потому, что вы не хотите этому верить, — я в этом убежден. Поэтому, если вы не признаете, что он был в высшей степени порядочный человек и был не виновен, я намерен просить о пересмотре дела. Я обращусь в следующую инстанцию. Я что-нибудь предприму. Тедди не должен быть опозорен и оклеветан. Его честь — моя честь. Я готов бороться за это. Боже мой! Неужели, прочтя это письмо и услышав, что миссис Ланчестер призналась, вы осмелитесь смотреть мне в глаза и говорить, что вы продолжаете верить, что Тедди вероломно пользовался вашим гостеприимством? Вы не смеете, говорю вам, вы не смеете… Неужели вы думаете, что он лгал бы мне в этом письме о своей любви к Филиппе, если бы он бесчестно поступал в отношении ее? Писать мне в том же письме, что он вынужден жениться на миссис Ланчестер, когда она будет свободна? Он писал мне о Филь, чтобы объяснить все остальное, старался заставить меня понять…
Краска сошла с его лица, он побледнел, когда увидел железную неумолимость глаз Джервэза.
— Тедди умер, а вы живете, — продолжал он почти шепотом. — Он был очень молод. И он считал, что сердце его разбито, жизнь его кончена, потому что вы женились на Филиппе. Вы отняли у него все при жизни, а теперь отнимаете все после смерти! Так оно выходит! Ваше первое преступление против него было невольным, второе же вы совершили сознательно!
Он наклонился вперед, с бледным возбужденным лицом.
— Я обвиняю вас, — закончил он горячо, но тихо. — Я не верю, что теперь вы все еще думаете, что ваша жена была вам неверна. Вы не могли, читая это письмо, не почувствовать, что она была вам верна… О, если бы это письмо попало в мои руки раньше, я не допустил бы этого процесса. Я снова возбужу это дело, чего бы мне это ни стоило. Пусть будет война между нами, это будет мое последнее усилие дать Тедди ответ, ответ, который вы лишаете меня возможности дать ему мирным путем. Я думал, что мне удастся убедить вас… Мне это не удалось; тогда я буду говорить его мертвыми устами, бороться с вами его мертвыми руками. И если вы можете в этом упорствовать, если вы еще можете отказать ему в единственном, что ему еще принадлежит, — в его чести, — то вы бессердечны и бездушны, и я буду клеймить вас и докажу, кто вы такой…
Он остановился, измученный аргументами, сдерживаемый только своей оскорбленной гордостью и чувством обидь! при мысли о жестокой несправедливости в отношении его младшего брата.
Что-то в его посеревшем лице, в посадке головы напомнило Джервэзу спокойные, юношеские черты лица Тедди.
— Вы могли угрожать женщине, глубоко втоптать ее в грязь, — снова начал Майлс, заикаясь от волнения, — но я ни перед чем не остановлюсь. Я привлеку вас к суду, я выставлю против вас эту Ланчестер… ее мужа… Клянусь, я опозорю ваше имя, как вы опозорили имя моего брата, его, который всегда шел прямым путем — и когда любил безрассудно, и когда вовсе не любил, готовый всегда расплачиваться за это! И вот его, с его благородным, трогательно-наивным рыцарством, вы забрасываете грязью даже в могиле!.. Его гроб вы пачкаете грязью своих мерзких измышлений!.. Вы…
Он вдруг оборвал свою речь и прижал руку ко рту. Даже если бы от этого зависела его жизнь, он не в силах был бы продолжать. Никогда до сих пор он не испытывал такого гнева, такой бурной, разрушительной ярости… И вдруг его гнев исчез; он почувствовал страшную слабость и ужаснулся самого себя.
С невероятным усилием он овладел собой, машинально сделал прощальный жест и вышел из комнаты, из этого дома на прохладный воздух.
— Поезжайте обратно, — сказал он мрачно шоферу, — прямо в Лондон…
Тот, кто приходит при свете свечи,
Если должен был прийти раньше,
Наталкивается на закрытую дверь
И должен уйти в темноту ночи.
Лизетта Вудворс-Риз
Камилла и Разерскилн сидели в кругу своей семьи, под кедровым деревом, на поляне, перед домом, который первый муж Камиллы выстроил для нее и который очень нравился Разерскилну.
Он не знал Рейкса, но в душе считал, что тот был благоразумным человеком, в особенности в отношении создания здоровых условий для жизни. А Дорсет он считал прекрасной местностью.
Тим и Кит только что окончили трудную партию в теннис и подходили к столу, сравнивая преимущества чаепития и хорошего душа, и обсуждали, что раньше сделать.
Кит, верный своему возрасту, был за чай.
— Дайте мне целое море чаю, — сказал он, аппетитно уничтожая горячие пироги с земляничным вареньем.
Когда он съел все имевшееся на столе, он удовлетворенно вздохнул и выразил желание пойти поплавать.
— Что ты, милый, сейчас же после чаю? — с беспокойством сказала Камилла. — Это нехорошо для пищеварения.
— Это на меня не действует, — сказал весело Кит. — В крайнем случае, меня немного вытошнит, и этим дело и кончится!
Он ушел, шутя и споря с Тимом на тему о приличиях, вежливости и своем собственном пищеварении. А Разерскилн, затягиваясь сигарой и философствуя на самые разнообразные житейские темы, улыбнулся Камилле.
Она улыбнулась в ответ, слегка и мило покраснела и взяла вязаный шелковый шарф, который является характерным для всех хороших и преданных помещичьих жен и который обыкновенно отмечает сезоны; начинают его вязать около Троицы и кончают к последнему дню охотничьего сезона.
Разерскилн глядел на нее, а мысли его приятно вертелись вокруг вопроса о дренаже.
Он был замечательно счастливый человек, который сознавал это; благодаря этому сознанию он превратился в еще более доброе существо.
Он вдруг сказал:
— Какое удовольствие подумать, Камилла, что у нас впереди еще целых три прекрасных дня! Никакие гости не могут заменить радости мирного пребывания в кругу своей семьи!
Камилла собиралась ответить что-то очень приятное в том же духе, но вдруг увидела, что лицо Разерскилна приняло напряженно «гостеприимное» выражение, которое так хорошо известно каждой жене.
Он пробормотал тихо, но достаточно ясно, чтобы она услышала:
— Господи Боже мой, это Джервэз! — Он поднялся и пошел ему навстречу.
