Он сознательно никогда не анализировал этого спокойствия души, даже не удивлялся ему; он, который раньше сгорал от чувства обожания, теперь, как маленький мальчик, лежал и слушал чарующий голос Филиппы, говорившей обо всем, что они сделают, когда их мечты осуществятся.
А в бухте скользили яхты миллионеров, напоминая громадных серебряных птиц в своем бесшумном полете.
Филиппа согласилась переселиться осенью в Америку; сперва, как только войдет в законную силу постановление о разводе, они поженятся, а потом уедут в Америку.
— И в этой сказочной стране ты сделаешься большим человеком, милый, и добудешь мне кучу денег!
— Конечно, так оно и будет. А что ты — моя дорогая детка, так это уж есть и сейчас, — ответил поглупевший от счастья Арчи.
Когда Филиппа заметила, что на нем нет его запонок, он сказал, что потерял одну, и появился на следующий день в скромных перламутровых запонках, которые он тщательно старался скрывать.
Становилось все жарче; ночью в своей маленькой комнате он чувствовал, что задыхается, и лежал с открытыми глазами, обливаясь потом при мысли, что в комнате Филиппы, которая находилась так близко, в соседней вилле, было так же жарко, как и в его.
Но Филиппа не танцевала, не терзалась, обедала в скромных ресторанах, была всецело поглощена любовью и не знала никаких тревог. Она отдала свою жизнь на попечение Арчи и считала, что он чудесно управляет ею и что он сам чудесный и веселый товарищ и, по ее мнению, глубокий мыслитель. И действительно, не было ни одной темы, на которую они не набрасывались бы с одинаковой живостью и интересом.
Они были счастливы, более того, счастливы тем подлинным счастьем, которое ни о чем не спрашивает, ни над чем не задумывается просто потому, что оно является частью жизни двух людей. Они проводили божественные дни то в море, то в маленьком лесу на склоне холма, где они завтракали колбасой, пирожками, винными ягодами и холодным кофе.
Арчи впервые почувствовал боль за одним из этих завтраков и подозрительно взглянул на колбасу, половина которой осталась у него на тарелке; затем подозрение его пало на винные ягоды.
Трое суток он переносил эту боль, не говоря об этом Филиппе и, больше того, продолжая, больной, танцевать.
По ночам он испытывал смутный страх. Он никогда раньше не болел; ушибы от падения с аэроплана не были похожи на болезнь; но эта боль, сгибавшая его пополам и доводившая его почти до обморока, была ужасна.
Испытывая эту боль, он чувствовал унижение и ужас. Если он не сможет танцевать, то чем он и Тупенни будут жить?
Он схватился за подоконник, около которого он в это время стоял, чтобы удержаться, когда эта мысль пришла ему в голову.
— Что я буду делать, что я буду делать? — неслышно шептал он.
Перегнувшись вперед, он мог видеть освещенный квадрат окна Филиппы, резко выделявшийся в темноте ночи.
Она еще не спала.
Было бы невыразимым блаженством, если бы при появлении приступов боли она была с ним, и он мог бы держать ее руки.
Но об этом нельзя было и думать.
Некоторое время он тщетно пытался добраться до постели; когда ему это, наконец, удалось, он лег, обессиленный и страдающий.
Конечно, ему было не по средствам позвать доктора к себе, он сам должен пойти в город к доктору Нилону.
Наконец, он заснул, а когда проснулся, боль исчезла, и, если не считать того, что он чувствовал себя совершенно разбитым, он был здоров.
Одевшись, он свистнул Филиппе, и они вместе пошли выпить кофе в маленький ресторанчик у самого моря.
Потом Арчи поехал в Канн в очень тряском трамвае, и боль снова появилась. Он благодарил судьбу, когда, наконец, очутился в клинике доктора Нилона.
Бледный молодой человек с весьма равнодушным видом лениво вышел и, держа дверь полуоткрытой, сказал:
— Monsieur le docteur на отдыхе, в доме своей тещи, villa «Plaisir» Juan-les-Pins.
А Арчи как раз только оттуда приехал!
Он снова сел в трамвай и благодарил провидение, что не встретил Филиппы, потому что ему пришлось добираться до виллы «Плезир» ползком.
На этот раз он застал доктора Пилона; он играл в теннис и вышел к Арчи с ракеткой в руке и в теннисной рубашке, с открытой шеей, бодрый, улыбающийся и очень красивый.
Но его улыбка сразу исчезла, и под короткими черными усами губы его крепко сжались, когда он исследовал Арчи мягкими и опытными руками.
— Я отвезу вас обратно в своем автомобиле, — сказал он.
— Но вы знаете, что я не могу лечь в кровать, — сказал ему Арчи, — никак не могу!
— Посмотрим, — уступчиво сказал Нилон.
Он привез Арчи домой и заставил его лечь в постель, потом сел на край кровати и спросил:
— Ну а у вас есть здесь друзья?
— Есть леди Вильмот… мы с ней помолвлены… но я не хочу ее тревожить. У меня ведь нет ничего серьезного?
— Как вам сказать? Есть некоторое расстройство… Я хочу сделать более тщательное исследование…
Он знал Арчи всего несколько месяцев, и тот ему очень нравился.
— А эта леди Вильмот — где она живет?
— В доме рядом, — сказал Арчи, — но, пожалуйста, доктор, не говорите ей.
Нилон дал усыпительное средство и условился навестить его после обеда.
Около пяти часов он вернулся вместе со знаменитым хирургом Зейдлером и застал Арчи с высокой температурой, в бреду, и стоявшую на коленях у его кровати красивейшую женщину, какую он когда-либо видел.
Она крепко держала руки Арчи, а он, не переставая, бормотал о расходах, о цене цветов и конфет, о том, как ужасно быть «gigolo», о своем Фармане, о стрельбе в кого-то, и все время голова его металась по подушке, и на его лице был тот яркий румянец, который производит обманчивое впечатление здоровья, а на самом деле является таким грозным признаком.
— Что же с ним такое? — спросила Филиппа Нилона.
— Он очень серьезно болен, — сказал тот прямо. — К тому же он истощен недоеданием. Прекрасный молодой человек и, ручаюсь вам, атлетического сложения и большой силы, но он слишком много танцевал и, наверное, очень часто чувствовал себя очень плохо…
Арчи открыл пылающие голубые глаза и, увидев Филиппу, улыбнулся ей. На миг его сознание прояснилось, и он сказал:
— Радость моя, не волнуйся, я очень скоро буду совершенно здоров.
Макс Зейдлер обратился к Нилону:
— Это должно быть сделано сегодня же вечером, как можно скорее. Скажите ей, чтоб она вызвала по телефону сиделку.
— Но… но… я… Арчи, — заикаясь, в отчаянии говорила Филиппа, полная ужаса и любви, которые, как мечом, терзали ее сердце.
Арчи ужасно болен, Арчи, этот веселый, вечно бодрый Арчи, который так наивно гордился своей силой: «О, меня ничто не сломит!»
А теперь он лежал в бреду, не сознавая ее присутствия, он, который однажды сказал: «Я чувствую тебя, дорогая, прежде чем ты входишь в комнату… Один только шелест твоего платья (а чему там было шелестеть?) заставляет биться мое сердце».
Его лицо пугало своими багрово-красными пятнами на щеках, своим полуоткрытым ртом и жалкими, остекленелыми глазами.
У Зейдлера не было ни малейшего сомнения в том, что Филиппа была женой Арчи. Он ласково давал ей ясные и точные указания, и она молча слушала его, кивая головой, не произнося ни слова.
Нилон подождал, пока старший доктор ушел; он был еще молодым человеком, добрым, с грустными глазами, с юмором в складках рта. Он обожал свою жену, а она сбежала с его лучшим другом; его сердце, все еще чувствительное, скорбело за Арчи и Филиппу, которые казались почти детьми.
— Мужайтесь, мадам! — сказал он мягко.
Когда он ушел, Филиппа стала на колени у кровати Арчи. Она впервые была у него в комнате, и убожество этой комнаты сжало ее сердце; это была самая дешевая комната в пансионе, потому что Арчи подымался все выше по мере того, как у него таяли деньги, пока он, наконец, не очутился под самой крышей. У него была железная, покрашенная белой краской кровать, но краска сошла; на стене висело, на гвозде, маленькое четырехугольное зеркальце. Единственным красочным пятном был шарф летчика воздушного флота, переброшенный через спинку стула.
— Милый, любимый мой! — шептала ему Филиппа, припав щекой к его горячей, сухой руке и прижимая ее к губам.
Он не слышал ее и продолжал бормотать о деньгах, только о деньгах. Вдруг его голос зазвучал громче, и он произнес совсем ясно:
— Я не знаю, что делать. — И, повернув голову, хрипло добавил: — Любовь так дорого стоит, но не говорите Тупенни, никогда не говорите ей об этом.
Его глаза снова закрылись, и он еще раз унесся в ту недосягаемую страну, где ум бродит одиноко, страдает одиноко и куда даже любовь не может проникнуть.
Время от времени раздавалось: «Тупенни!» — нелепая кличка, которую он ей дал. Филиппа слушала его бред с чувством глубокого отчаяния. Один раз Арчи заговорил о Маунтли, потом о цветах и подарках и вдруг закричал:
