– И вы приняли все это всерьез?
– Это все совсем не смешно. Ганди никогда не хотел никого убивать, никаких англичан, почему же эта портниха – член лейбористской партии – испытывает такой ужас перед индийцами? Не оттого ли она нам не верит, что и сама не без греха?
Женщина внизу теперь визжала:
– Я в Ланкашир хочу, глупый мальчишка, я в Ланкашир хочу!
– Этого же хочет и Ганди, – усмехнулся О'Брайен.
В это мгновение на веранду влетел сын Абдуллы – Гариб и, не переводя дыхания, закричал:
– Бабу-джи, отцу стало плохо! Он только что был здоров и курил хукку, а потом вдруг закашлялся и сразу замолчал. Я его звал, а он не отвечает, он ничего не отвечает, бабу-джи!
Я побежал вниз. Мертвый Абдулла лежал в своей каморке, глаза его закатились и зрачки смотрели вверх, как будто он и сейчас все еще чего-то ждал.
Сколько безнадежности было в выражении этих мертвых глаз – сны, которые они видели, так и не сбылись.
К двери каморки торопливыми шагами подошел управляющий. Даже не взглянув на Абдуллу, он обратился к Гарибу:
– Воды для господина майора. Горячей воды и поживей!
Он исчез.
Гариб положил на землю учебник и взялся за ведро.
– Разбудите, пожалуйста, отца, – застенчиво попросил он, но в голосе его прозвучало беспредельное отчаяние. – Разбудите отца, а я пока принесу воды для господина майора.
Из комнаты неподалеку доносился чей-то голос. Очередной любовник женщины из Ланкашира целовал ее, приговаривая в виде утешения пьяным голосом:
– Я ув-везу тебя в Л-ланкашир, д-дорогая…
Почему Абдулла умер именно сегодня? Именно в эту чудесную лунную ночь? Влюбленные юноша и девушка все еще купались в потоке лунных лучей; налетал порывами легкий ветерок, принося с собою благоухание лесных цветов. Не мог разве Абдулла умереть через несколько лет после этой лунной ночи? Может быть, тогда его сын успел бы стать образованным человеком и исполнить заветную мечту, мечту всей жизни отца. Да и как он умер? Разве так умирают? Умер, таская полные ведра воды для господ. О, почему он не умер в своем глинобитном домике, среди родных полей и садов? Почему, спрашиваю я? Чья это шутка? Как он смел умереть таким образом? Почему он умер, вечно голодая, вечно страдая и видя свои маленькие сны?! Почему? Почему в мире каждый день и каждую ночь умирают сотни тысяч и миллионы людей, подобных Абдулле? Зачем такие, как он, вообще рождаются на свет? Зачем они живут? Что это, чья это шутка, какой из богов пожелал этого?!
– Эй, Абдулла! Где ты, сын свиньи! – донесся откуда-то издалека голос управляющего. – Господин майор требует горячую воду!
Да скажи же ты мне, сын свиньи, человек с закатившимися глазами, грязный, старый, лысый и полунагой, человек с загрубевшими руками и ногами, человек, истерзанный голодом, скажи ты мне, Человек, неужели даже смерть не научит тебя отвечать на ругательства?!
Удивительные лица приходят мне на память, когда я вспоминаю о «Фирдаусе».
Я вспоминаю сикха и его красавицу жену, которые приехали полюбоваться Гульмаргом и, разочаровавшись, уехали, так как оказалось, что в Гульмарге, кроме гор, и смотреть-то не на что!
– Ведь здесь одни только горы! – восклицала красавица, кокетливо дотрагиваясь пальчиком до подбородка. – Нет, мне совсем не понравился Кашмир! Одни горы и горы!
Я вспоминаю уличных собак.
Вспоминаю старика, жившего на пенсию, и армейского священника, который проповедовал слово Христово в правительственной армии. Бедняга всегда чувствовал себя приниженным; его грызло сознание того, что он только священник, а не купец, солдат, актер или министр! Сколько беспомощности было всегда в его глазах, в его неспокойных и потерянных глазах…
Я вспоминаю отставного министра, который все время говорил о своем сыне, жившем в Шотландии и воспитывавшемся в шотландской семье, несмотря на то что он был индийцем. Его отец всегда с гордостью останавливался на этом факте в разговорах со знакомыми по отелю.
– Мой сын Джамал… Джамал живет в Шотландии… Джамал… Шотландия…
Больше он ни о чем не мог говорить.
У него была еще одна дурная привычка – приходить на веранду, не спрашивая моего позволения, да еще пользоваться моей ванной комнатой, которая была расположена совсем рядом с верандой.
Рассерженный, я однажды сказал ему:
– Господин, вы не смеете пользоваться моей верандой и ванной без разрешения!
– Почему? – спросил он, крайне недовольный.
– Потому, что у вас есть сын Джамал, потому, что он живет в Шотландии, потому, что я принял очень опасное решение – вышвыривать с веранды и вас и вашего друга священника, всякий раз, как вы там появитесь до тех пор, пока ваш сын не изволит пожаловать обратно в Индию.
– Вы меня еще не знаете! – завопил разгневанный экс-министр. – Здесь все большие люди – мои друзья! Я был министром, я даже бывал в гостях у вице-короля! Да я вас в тюрьму упеку! Вы знаете, с кем говорите?! Мой сын живет в Шотландии…
В ответ на это я показал ему кулак и решительно сказал:
– Было бы лучше, если бы вы тоже отправились в Шотландию. На моей веранде во всяком случае вам лучше не показываться, а то…
Уже собралось несколько любопытных, которые с интересом наблюдали за всем происходящим.
– Что же это такое? – растерянно лепетал этот важный господин, обращаясь к зрителям. – Как он смеет так позорить меня? Я министр на пенсии, мой сын Джамал живет в Шотландии…
Священник еле увел своего друга.
Потом в отель приехала девушка индуска, которая заняла сорок восьмой номер. Странная девушка – она не походила ни на актрису, ни на учительницу, ни на проститутку, ни на замужнюю женщину. Но приехала она одна, в одиночестве пожила немного в Гульмарге и так же одна уехала.
– Эта девушка оживила в моем сердце память о той, которую я когда-то любил… – сказал о ней О'Брайен.
Вид, открывавшийся с веранды, дал мне возможность познакомиться с девушкой. О'Брайен однажды спросил у нее:
– Скажите, а вы не были ирландкой в одно из своих прежних существований?
– Не помню, – просто ответила она.
Девушка была так безыскусственна и так красива, что О'Брайен совсем потерял голову и говорил мне:
– А может быть, это действительно она? Может быть, теперь она приняла облик индусской девушки, чтобы обмануть меня? Если она проживет здесь еще несколько дней, я умру. Вся моя философия летит к черту! Как она ответила: «Не помню»… О боже!
Через несколько дней девушка уехала.
Сияющий полдень. На веранду падали не жаркие уже лучи ласкового солнца, заливавшие своим светом яблоки я сладкую алычу на тарелках, золотистые руки Марии и пальцы, гибкие и нежные, как лепестки.
– А ты помнишь тот пикник в Фирозпуре? – заговорила Мария. – Помнишь, как мы безуспешно пытались ловить рыбу, а какой-то чиновник пришел и хотел нас арестовать за то, что мы ловим без разрешения…
– Помню… – ответил я.
– Ведь неплохой был пикник, правда? – Мария поднесла ко рту алычу. – Давай еще раз съездим, только сначала возьми разрешение на рыбную ловлю.
– Мне больше всего запомнился тогда золотой цвет орехов и та ивовая рощица, где даже ручеек кажется уснувшим, а ивы клонятся над водой низко-низко.
– А листья чинар! Они были совсем винного цвета… – мечтательно вспоминает Мария.
– Совсем как твои губы?
– Ребенок! Увидел сладкое и тянешься к нему! – Мария ласково отстранила меня. – Ты совсем не умеешь любить… – Она улыбнулась своей серьезной улыбкой и добавила: – Наверное, поэтому ты мне так нравишься…
Мы долго молчали, я гладил ее загорелую руку.
– После войны я уеду на родину, – наконец, заговорила Мария. – Стану членом социалистической партии и буду вести политическую работу. Одной только игрой на рояле немногого можно добиться… Скорей бы кончилась проклятая война, а потом мы все постараемся сделать так, чтобы не было больше войн. Правда?
– А меня ты возьмешь с собой?
– Конечно! – обрадовалась Мария. – Знаешь, наша деревня в Ломбардии… Там много виноградников, там растет и шелковица, а обочины полей там поросли кустами… К тому времени и мой брат будет на свободе: мы все вместе будем работать в поле, а папу усадим в высокое кресло и дадим ему настоящее итальянское вино… И больше никогда не будет войны!
На следующий день Марию и ее отца снова отправили в концлагерь. Они были арестованы в соответствии с законом о безопасности. В конце концов война есть война, и в такое время не то что трудно, а просто невозможно отличить итальянца-социалиста от итальянца-фашиста. Хотя власти и не сомневались в этих двух лицах, тем не менее осторожность всегда необходима.
На прощанье отец Марии подарил мне одну из тростей своей работы.
– А мне что подарить тебе, шаловливый цыпленок? – с невеселой улыбкой спросила Мария.
– Сыграй для меня «Весеннюю песню», потому что я уверен, весна придет.
Мария играла. Из глаз ее катились слезы, а в музыке звучали песни звонкоголосых птиц, шелестели под ветерком цветущие ветви, радостно перешептывались листья шелковицы, пели соловьи, счастливым смехом заливались женщины и беспечно щебетали дети… Весна, весна, весна…
