Но в условиях политического подъема перед первой русской революцией и реакционных гонений в России на всё свободомыслящее, журналы, издаваемые Чертковым за рубежом, публиковавшие то, что не могло быть оглашено в России, оказывались в положении эмигрантской, бесцензурной прессы, действительно свободным русским словом, противопоставляющим себя ущемленной, рептильной, подцензурной печати в России.
Положение чертковского «Свободного слова» по отношению к легальной русской прессе, его оппозиционный, обличительный дух, сам географический «пункт» пребывания издательства и фирмы (Лондон) позволяет говорить о его преемственной связи с традициями «вольной русской печати» Герцена и Огарева. И недаром, когда Толстой хочет подчеркнуть в одном из писем Черткову требуемый характер печатных изданий и статей, он вспоминает именно Герцена, его боевой журналистский стиль: «Нужно быстро и бойко по-герценовски, по-журнальному писать о современных событиях, а вы добросовестно исследуете их, как свойственно исследовать вечные вопросы». Возникавшая в обстоятельствах бурной общественной борьбы в России необходимость «по-герценовски», быстро и без промаха откликаться на жгучие явления жизни отодвинула даже для Толстого на второй план излюбленную им точку зрения «вечности» и, наоборот, потребовала от него прямого и активного вмешательства в ход событий, не совсем сочетавшегося с ортодоксально толстовской «идеологией».
Толстой, столь часто публично отрекавшийся от всякой практической деятельности, имеющей сколько-нибудь политическое направление, в эти годы заботится об английских изданиях Черткова как подлинный практический организатор антиправительственной прессы. Он изучает дело с его материально финансовой стороны и дает Черткову советы, на сколько тысяч в год поставить издание, как избежать долгов и пр.
Он иногда взыскательно замечает Черткову как руководителю большого издательского предприятия: «Мне кажется, вы всегда набираете слишком много, не по силам, дела, и оно не двигается от этого. Вы от преувеличенной аккуратности копотливы, медлительны, потом на все смотрите свысока, grandseigner’cки, думаю, что вы, вследствие хороших ваших свойств, очень драгоценный сотрудник, но один — деятель непрактичный».
Толстой не только сам участвует в изданиях Черткова как автор и советник, но сообщает Черткову в ряде писем сведения об отказах от военной службы, случаях неповиновения властям и отдельные факты и события реальной российской действительности, с тем чтобы Чертков мог сделать их общеизвестными. Так, 7 декабря 1900 г. Толстой отсылает Черткову болгарскую газету с напечатанным в ней отчетом о суде над болгарским «непротивленцем», отказавшимся от военной службы, и вырезку из русской газеты с сообщением о зверствах, совершенных в Благовещенске над местными жителями-китайцами.
Все это показывает, как в эти годы Толстой, «несмотря на свое удаление от центра борьбы, был захлеснут ее волной». Поистине апостол «непротивления злу» становится в эти годы какими-то сторонами своей деятельности вдохновителем борьбы вольного русского слова с правительством палачей и тюремщиков. О «герценовском» направлении этой работы говорит, например, предисловие Черткова к первому выпуску журнала «Листки Свободного слова», особенно одобренного Толстым: «Люди, живущие в пределах нашего отечества, могут быть особенно полезны, сообщая нам такие факты из современной жизни, которые правительственные служители тьмы и обманов боятся допустить к огласке в России, но ознакомление с которыми желательно в интересах всего русского народа».12
В дальнейшем «Свободное слово» и «Листки Свободного слова» не раз предавали широкой огласке, на суд мировой общественности многие жестокие и реакционные мероприятия царского правительства, реакционную политику в отношении Финляндии, расправу со студенческим движением, с антиправительственными демонстрациями и т. д.
Эта деятельность Черткова, как видно по письмам, неизменно приветствовалась и поддерживалась Толстым.
Письма Толстого к Черткову, откликающиеся на эту активную оппозиционную деятельность «Свободного слова», характеризуют Толстого, главным образом, как борца и обличителя, который, по выражению одного из современников, «колеблет трон Николая и его династии».
Несмотря на то, что письма Толстого к Черткову касаются, главным образом, религиозно-нравственных проблем, практических вопросов пропаганды и издания обличительных и религиозных сочинений Толстого, они дают также немалый материал для изучения особенностей Толстого-художника в один из самых плодотворных периодов его творчества. До последних лет жизни в Толстом, как будто навсегда порвавшем со всем «греховным» направлением своей прежней писательской деятельности, не умирал великий художник. Письма и Дневники рассматриваемого периода буквально пестрят упоминанием о том, что Толстой либо пишет «художественное», либо обдумывает это «художественное», думает о новом романе или просто радостно «смакует» явившийся ему удачный художественный сюжет. Толстой, весь как будто бы ушедший в проповедничество и нравственное обличительство, пристально следит за современной ему литературно-художественной жизнью; его Дневники, письма и записи людей, встречавшихся с ним в эти годы, содержат ряд мудрых и проницательных оценок современных литературных явлений с точки зрения художника-реалиста. Произведения, обнародованные при жизни Толстого, а также и те, что увидели свет только после его смерти, говорят о нестареющем, вековом, изумительном даре и мастерстве великого русского писателя — «мастера шедевров», как назвал Толстого французский исследователь его творчества де Вогюэ. 90-е и 900-е годы в творчестве Толстого — это годы создания такого всеобъемлющего романа, как «Воскресение», такой новаторской пьесы, как «Живой труп», такого несравненного по красоте и жизнелюбию произведения, как «Хаджи- Мурат», и др.
В печатаемые письма, ввиду их специфического склада, проникали лишь отголоски этих художественных работ и волнений Толстого позднего периода, но тем не менее отголоски многозначительные.
В эти позднейшие годы, делясь с В. Г. Чертковым своими литературными планами, среди которых основное место занимают выступления по вопросам морали и религиозного миросозерцания, Толстой не забывает, почти извиняясь, упомянуть: «Это всё работы, необходимость которых я признаю, работы важные, но есть еще работы и планы работ легкомысленные, для своего удовлетворения: это старые планы художественных вещей, которые вновь написать, а которые исправить...» Ревностная деятельность Черткова по изучению и распространению во всем мире того, что было для него важнейшим в литературной работе Толстого, — его публицистических выступлений «на злобу дня», религиозно-нравственных поучений и пр., заставляла последнего в письмах говорить о своих чисто художественных намерениях почти с робостью, называя это желанием «побаловаться», «легкомысленным занятием» и т. п. «Вы мне решительно не даете баловаться. Только что я взялся за легкомысленную драму (речь идет о «Живом трупе». — М. Щ.), как Галя прислала эти две статьи... Теперь опять хотел резвиться, вы напоминаете о китайском обращении. Спасибо вам». Нельзя считать, что Чертков чуть ли не насильственно отвращал Толстого от художественного творчества, искусно отводя его энергию в русло «толстовского» проповедничества, но нельзя не видеть, что исполнительское «рвение» Черткова, обратившего в догму самые слабые черты толстовского мировоззрения и деятельности, действовало подчас деспотически на Толстого. Неоднократно Чертков в своих письмах даже побуждает Толстого к художественной деятельности и делает это столь же агрессивно, как и все другое, например присылая Толстому его старый черновой художественный текст вместе с белыми листочками, надеясь, что это «разбередит» в нем его писательскую жилку. Эти и подобные им побуждения часто достигают своего, и Толстой, заканчивая очередное художественное произведение, порою с признательностью сообщает Черткову: «Работы свои... я кончил — рад, что развязался с ними. Вы виноваты в том, что они в более или менее художественной форме». Однако — и это очень показательно — Толстой говорит со своим корреспондентом о «художественном», главным образом, в тех случаях, когда новое произведение Толстого представляет из себя образную иллюстрацию к тому или иному нравственно-религиозному тезису «толстовства», когда искусство Толстого как бы «обслуживает» его учение, отступая в ряде моментов от глубоко реалистического показа жизни. В. Г. Чертков, который, несомненно, сознавал и ценил всемогущество толстовского художественного дара, постоянно, если можно так выразиться, «мобилизует» Толстого-художника на выполнение религиозно-нравственных задач, понимая, что сила художественных образов действеннее силы голой проповеди. Так, например, в 1903 г., узнав о временном бездействии Толстого, вызванном болезнью, Чертков пишет ему: «У меня к вам очень серьезная просьба или предложение: когда вам не пишется, то более серьезное, что вам хочется писать, то для того, чтобы ваш писательский «талант» не оставался бы непроизводительным, пишите так, между прочим, маленькие рассказы или притчи для иллюстрации той или другой нравственной или религиозной истины».13 Очевидно, что не было ничего другого, что могло бы действительно сделать писательский талант Толстого непроизводительным, чем это сочинение нравоучительных сказочек на заданные темы, но именно в этом утилитарном плане высоко оценивал Чертков художественную деятельность Толстого. Достаточно вспомнить, например, тот случай, когда для издания «Кавказского пленника» «Посредником» Чертков советовал Толстому изменить ряд эпизодов, могущих нарушить «нравственный» эффект повести, или когда он несомненно повлиял на Толстого в том, чтобы в «Воскресении» усилить тенденциозную характеристику революционеров, придав им «свойственные действительности тени». Затем Чертков выражал опасение, как бы «революционное жизнепонимание» не было бы показано так, «чтобы вследствие отсутствия его анализа не слилось в сознании читателя с тем чисто христианским жизнеописанием, которым проникнуто освещение всех остальных описываемых явлений».
