Быть может, в этих совершенно «дневниковых», ничем не прикрытых суждениях более всего сказывается индивидуалистический характер толстовской философии и этики. «Бог» и «любовь» нужны здесь, во-первых, для того, чтобы примирить человека с внешними обстоятельствами его жизни, с ее неустройствами и несчастьями, наконец примирить человека со смертью, заглушить в нем ужас и ненависть к смерти представлением о мнимом «бессмертии», погруженностью в некое всеобщее начало, которое не одному А. П. Чехову могло представиться в виде «бесформенной студенистой массы».14 Во-вторых, как легко увидеть, «бог» привлекается здесь для того, чтобы оградить самоусовершенствующееся «я» от треволнений, горечи, гнева и другой естественной реакции на проявление человеческой низости, жестокости и страданий, создать между индивидуумом и индивидуумом, индивидуумом и обществом непроходимую для выражения любых непосредственных эмоций и незримую преграду в виде «божеского начала», делающего человека способным лишь к бесстрастной и бездеятельной... «любви».
В области общественной борьбы подобная проповедь, как известно, носила еще более ярко выраженный реакционный характер, в корне убивая революционную активность масс, вызывая «отчуждение от политики... мистицизм, желание уйти от мира, «непротивление злу», и лишь «бессильные проклятья по адресу капитализма и «власти денег» (В. И. Ленин).
В полном противоречии с этой философией смирения и застоя находится то качество толстовской личности, о котором А. В. Луначарский писал как о «необычайной, изумительной широкой жизненности, связанной с общественными чувствованиями, страстями».15 Эту жизненность, кровную связь Толстого с народом видишь, когда среди бесплотных, высокопарных рассуждений на тему о «боге», «любви», о «ступенях приближения к богу» встречается чудесная во всей простоте художественная зарисовка из дореволюционной русской деревенской жизни: «Нынче волнительное, хорошо волнительное утро. Сейчас только вернулся с деревни, где ходил смотреть проводы молодых ребят, ведомых на ставку. Залихватская гармония с песней и приплясыванием и завывания баб, и удивление и участие ребятенок, и тихие слезы стариков отцов. «А этот чей?» — спросил я, указывая на высокого стройного молодца, у старика, знакомого мне, Прокофия. — Мой, — и захлюпал и зарыдал. И я тоже, как и теперь, плачу, вспоминая это».
В литературе, посвященной Толстому, обстоятельно и с разных точек зрения освещен вопрос об уходе Толстого из Ясной Поляны в 1910 г. и широко исследована предшествовавшая этому человеческая драма. Опубликованы Дневники Толстого, которые он вел в последний год жизни, а также дневники С. А. Толстой, относящиеся к этому времени; имеются многочисленные воспоминания, в том числе воспоминания родственников и друзей Толстого. Широко освещена жизнь Толстого этого периода в ряде биографий, среди которых наиболее объективную картину рисует известная «Биография Л. Н. Толстого», принадлежащая П. И. Бирюкову.
Самое непосредственное отношение к этому вопросу имеют письма Толстого к Черткову, собранные в 89 томе настоящего издания.
В последние годы жизни Толстого в Ясной Поляне его положение сделалось мучительным. Со времени перелома в мировоззрении Толстой ощущал свою жизнь в барской усадьбе, среди семьи, существующей на дворянский доход с обрабатываемой крестьянами земли и на литературный доход от продажи его сочинений, как страдание. Имеются записи в Дневнике и высказывания в письмах, звучащие, как крик глубоко уязвленной совести: «Рано проснулся. Ходил по саду. Всё тяжелее и тяжелее становится видеть рабов, работающих на нашу семью» (Дневник, запись 5 января 1910 г.16); «мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью. Вчера жрут 15 человек блины, человек 5, 6 семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жранье. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали» (Дневник, запись 12 апреля 1910 г.17). Подобные этим высказывания есть и в письмах Черткову: «Нерадостная сторона, всё больше и больше, к стыду моему, мучащая меня, это та среда, те условия, в которых я живу, особенно земельные — это порабощение людей посредством земельной собственности и, хоть косвенно и против воли, страдая, но участвую. Никогда о грехе крепостного права я не чувствовал в 1/100 так больно, как чувствую этот грех».
Семейные, и особенно жена писателя Софья Андреевна, ничем не смогли утишить эти страдания Толстого. Наоборот, в последние годы между Толстым и большею частью семьи возник тяжелый конфликт в связи с завещанием, составленным Толстым незадолго до ухода, таким образом, чтобы его литературные произведения стали общественным достоянием. Распорядителем своего литературного наследия он назначал В. Г. Черткова. Борьба вокруг завещания между семьей Толстых и «толстовцами» (главным образом В. Г. Чертковым) приняла в 1909—1910 гг. особенно острый характер. Положение Толстого сделалось поистине трагическим. И если действительно ужасное впечатление производит болезненное поведение жены писателя в этот период, ее слепая ненависть к Черткову, тяжелые сцены, устраиваемые самому Толстому, то, с другой стороны, исследователь этой поры в жизни писателя должен отметить также подчас лишенные такта, настойчивые агрессии Черткова в частный мир Толстого. Неизмеримы те усилия, которые совершил этот человек для собирания и бдительного сохранения рукописного богатства Толстого. Но в тот тяжелый период жизни великого русского писателя все вокруг него, и Чертков в том числе, были охвачены каким-то отвлеченным ажиотажем, исключительно тягостным для самого Толстого. Создается впечатление, что для всех, кто был втянут тогда в эти сложные отношения, важнее всего были какие-то дальние последствия происходящего: для «античертковской» части семьи Толстого — вопрос сохранения собственности на произведения писателя после его смерти, семейное благосостояние и естественное право быть ближе всех к Толстому; для Черткова — ревностное и уже почти честолюбивое желание отстоять недоступность толстовских рукописей и произведений для частного владения и неукоснительное исполнение духовной воли самого Толстого на этот счет. Оба лагеря как бы забыли о самом Толстом, старом, одиноком человеке, еще живом, но близком к смерти, ищущем нравственного успокоения и хотя бы краткого примирения своих внутренних принципов с внешним образом жизни. В Дневниках Толстого и его письмах тех лет, наряду с выражением крайней муки от тех ненормальных условий, в которые он был поставлен в Ясной Поляне, звучит также кроткий упрек и В. Г. Черткову, который вовлек его в столь неприятную борьбу. Нельзя недооценивать и отрицательной реакции Толстого также на слишком свободное обращение В. Г. Черткова, например, с присылаемыми ему интимными текстами из Дневников. Так, еще в 1901 г. Толстой пишет: «Выписки ваши из писем и дневников мне немножко неприятны. Точно я кокетничаю своими мыслями. Не разрабатываю их, как должно, а так бросаю. Это можно прилично делать только из-за гроба». Это звучит как упрек в бестактности.
В результате всего Толстой, чья любовь и совесть стали в это время как бы предметом злобной, неостывающей борьбы между людьми, самыми близкими и дорогими ему из всех окружающих, чувствует себя еще более безысходно и мрачно. 24 сентября 1910 г., после получения письма от В. Г. Черткова «с упреками и обличениями», он записывает в «Дневнике для одного себя» отчаянные слова: «Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти ото всех».
Невозможность более вести «господскую» жизнь, противоречащую нравственным убеждениям, каждодневно видеть «роскошь жизни среди бедноты народа», особо мучительные условия, созданные С. А. Толстой в Ясной Поляне, невыносимое напряжение, связанное с очень тяжелыми переживаниями в семье, и, наконец, антагонизм основной части семьи с Чертковым, антагонизм, в котором обе стороны без всякого снисхождения настаивали на своем, — все это усиливало у Толстого давнишнее спасительное желание «уйти ото всех», бежать из Ясной Поляны «в пустыню» и «желание тихой, достойной человеческой жизни».
Когда терпеть и смиряться стало больше невозможно, осенней октябрьской ночью 1910 г. Л. Н. Толстой тайно покинул Ясную Поляну, чтобы уже никогда туда не возвратиться.
Письмам Л. Толстого к В. Г. Черткову принадлежит в наследии великого писателя несколько особое место.
То «духовное единение», которое нашел Толстой во взаимоотношениях с Чертковым, их многолетняя заинтересованность в одном и том же, действительная самоотверженность Черткова в служении «общему» «толстовскому» делу — все это делает публикуемые письма лежащими особенно близко, так сказать, к «области мысли» Толстого, к его внутренним исканиям, придают им тон особой доверительности и самоаналитичности, свойственной обычно только личным дневникам. Показательно, что в переписке Толстого с Чертковым встречаются факты, когда вместо письма отсылаются именно листки из дневника, как бы вполне заменяющие то, что должно было составить содержание письма. Письма Толстого к Черткову содержат обильный материал для суждений о жизни и творчестве Толстого в охватываемую ими эпоху, для понимания важных моментов его биографии.
