Она сидела и слушала музыку. Это была симфония триумфа. Мелодия взмывала ввысь, она говорила о полете и была его воплощением, сутью и формой движения вверх, словно олицетворяла собой все те поступки и мысли человека, смыслом которых было восхождение. Это был внезапный всплеск звуков, вырвавшихся наружу и заполнивших все вокруг. В них чувствовались раскованность освобождения и напряженность целеустремленности. Они заполняли собой пространство, вытесняя из него все, кроме радости свободного порыва. Только едва уловимый отзвук говорил, из какого мира вырвалась эта мелодия, но говорил с радостным изумлением, словно вдруг обнаружилось, что ни мерзостей, ни страданий нет и не должно быть. Это была песнь беспредельной свободы.
Она думала: хоть на мгновение — пока это длится — можно полностью расслабиться, забыть обо всем и отдаться чувствам.
Ослабь гайки, отпусти рычаги… Вот так.
Где-то на самом краешке сознания сквозь звуки музыки пробивался стук колес. Они отбивали четкий ритм, в котором каждый четвертый такт был ударным, как бы подчеркивающим направление движения. Она могла расслабиться потому, что слышала стук колес. Она слушала симфонию и Думала: вот почему должны крутиться колеса, вот куда они меня везут.
Она никогда раньше не слышала этой симфонии, но знала, что ее написал Ричард Хэйли. Она узнала неистовство и необычайную насыщенность звучания. Узнала его стиль, то была чистая и в то же время сложная мелодия — во времена, когда композиторы забыли, что такое мелодия, она сидела, глядя в потолок, забыв, где находится. Она не знала, что именно слышит: звучание целого симфонического оркестра или всего лишь напев; возможно, оркестр играл в ее воображении.
И, не видя его, она смутно осознавала, что отзвуки этой мелодии присутствовали во всех произведениях Ричарда Хэйли — все долгие годы его исканий, вплоть до того дня, когда на него, уже зрелого человека, внезапно обрушилось бремя славы, которое и погубило его. Слушая музыку, она думала о том, что именно она, эта тема, и была целью всех его трудов и свершений. Она вспомнила его попытки выразить ее в музыке, отдельные фрагменты его произведений, предвосхищавших эту тему, отрывки мелодий, в которых она присутствовала, но до конца так и не раскрывалась.
Теперь, написав эту музыку, Ричард Хэйли наконец… Она резко встала. Но когда же он написал ее?
Она вдруг осознала, где находится, и только теперь задалась вопросом, откуда доносится музыка.
Неподалеку от нее, в конце вагона, молодой светловолосый кондуктор, тихонько насвистывая, регулировал кондиционер. Она поняла, что он насвистывал уже довольно долго и именно это она и слышала.
Она некоторое время недоверчиво смотрела на молодого человека, прежде чем решилась спросить:
— Скажите, пожалуйста, что вы насвистываете?
Парень повернулся к ней лицом и посмотрел на нее. У него был прямой взгляд, а на лице появилась открытая, приветливая улыбка, словно он собирался поделиться чем-то сокровенным со своим другом. Ей понравилось его четко очерченное лицо. Она уже привыкла видеть вокруг только вялые, безвольные лица, уклоняющиеся от ответственности принять четкое выражение.
— Это концерт Хэйли, — ответил он улыбаясь.
— А какой именно?
— Пятый.
Прошло некоторое время, прежде чем она сказала, тщательно подбирая слова:
— Но Ричард Хэйли написал только четыре концерта. Улыбка исчезла с лица парня. Словно его встряхнули и он, очнувшись, вернулся в реальный мир, как несколько минут назад это произошло с ней. Его лицо сразу стало каким-то пустым, равнодушным и ничего не выражающим — так пустеет и мрачнеет прежде полная света комната в которой внезапно закрыли ставни.
— Да, конечно же, вы правы. Я ошибся, — сказал он.
— Но что же вы тогда насвистывали?
— Мелодию, которую я где-то слышал.
— Что за мелодию?
— Не знаю.
— А где вы ее слышали?
— Не помню.
Она замолчала, не зная, что сказать, а парень вновь занялся кондиционером, не проявляя к ней больше никакого интереса.
— Эта мелодия очень напоминает музыку Хэйли, но я знаю каждую написанную им ноту и уверена, что этой мелодии он не сочинял.
На его лице появилось лишь едва уловимое выражение учтивости, когда он вновь повернулся к ней и спросил:
— Вам нравится музыка Ричарда Хэйли?
— Да, очень.
Он некоторое время смотрел на нее, словно в нерешительности, затем вновь повернулся к кондиционеру. Она стояла рядом и наблюдала, как он молчаливо, со знанием дела выполняет свою работу.
Она не спала уже две ночи, но и сегодня не могла позволить себе уснуть. Поезд прибывал в Нью-Йорк рано утром, времени оставалось не так уж много, а ей нужно было еще многое обдумать.
И тем не менее ей хотелось, чтобы поезд шел быстрее, хотя это была «Комета Таггарта» — самый скоростной поезд в стране.
Она попыталась сосредоточиться, но мелодия еще жила где-то на краешке ее сознания, и она продолжала слушать ее, звучащую в полную силу, словно безжалостная поступь чего-то неотвратимого.
Она сердито тряхнула головой, сбросила шляпу, достала сигарету и закурила.
Она решила не спать, полагая, что сможет продержаться До следующей ночи. Колеса выстукивали четкий ритм. Она так привыкла к этому звуку, что подсознательно слышала только его, и он успокаивал ее. Она загасила сигарету. Ей все еще хотелось курить, но она решила подождать несколько минут, прежде чем взять другую.
Она резко проснулась, отчетливо ощутив, что что-то не так, и лишь потом поняла, что произошло. Поезд стоял. В полутемном вагоне, едва освещенном голубыми лампочками ночников, не было слышно ни звука. Она посмотрела на часы. Они не должны были здесь останавливаться. Она выглянула из окна. Поезд застыл посреди окружавших его со всех сторон пустынных полей.
Она услышала, как кто-то зашевелился на сиденье рядом, через проход, и спросила:
— Давно мы стоим?
— Около часа, — безразлично ответил мужской голос. Мужчина проводил ее удивленно-сонным взглядом, когда она вскочила с места и бросилась к двери.
Снаружи дул холодный ветер. Пустынная полоска земли простиралась под нависшим над ней ночным небом. Дэгни слышала, как в темноте шелестел травой ветер. Далеко впереди она заметила силуэты мужчин, стоявших возле локомотива; над ними, словно зацепившись за небо, горел красный огонь семафора.
Она быстро направилась к мужчинам вдоль застывших колес поезда. Когда она подошла, никто не обратил на нее внимания. Поездная бригада и несколько пассажиров тесной группой стояли у семафора. Они не разговаривали, просто стояли и безразлично ждали.
— Что случилось? Почему стоим? — спросила она. Машинист обернулся, удивленный ее тоном. Ее слова прозвучали властно, не как вопрос любопытного пассажира. Она стояла, сунув руки в карманы, — воротник пальто поднят, развевающиеся на ветру волосы то и дело падают на лицо.
— Красный свет, леди, — сказал он, указывая пальцем вверх.
— И давно он горит?
— Около часа.
— По-моему, мы стоим на запасном пути.
— Да.
— Почему?
— Я не знаю.
Тут в разговор вмешался проводник.
— Мне кажется, нас по ошибке перевели на запасной путь. Эта стрелка уже давно барахлит. А эта штука и вовсе не работает… — Он задрал голову вверх и посмотрел на красный свет семафора. — Вряд ли зеленый когда-нибудь вообще загорится. По-моему, семафор сломался.
— Тогда чего же вы ждете?
— Когда загорится зеленый.
Она замолчала, удивленная и возмущенная, и тут помощник машиниста, посмеиваясь, сказал:
— На прошлой неделе лучший поезд «Атлантик саузерн» простоял на запасном пути целых два часа — кто-то просто ошибся.
— Это «Комета Таггарта». Этот поезд никогда не опаздывает, — сказала она.
— Да, это единственный поезд в стране, который всегда приходит по расписанию, — согласился машинист.
— Все когда-то случается впервые, — философски заметил помощник машиниста.
— Вы, должно быть, мало что знаете о железных дорогах, леди, — сказал один из пассажиров. — Все сигнальные системы и диспетчерские службы в стране гроша ломаного не стоят.
Она повернулась к машинисту, не обращая внимания на эти слова:
Раз вы знаете, что семафор сломался, что же вы собираетесь делать?
Машинисту не понравился ее властный тон, он не мог понять, почему она с такой легкостью взяла этот тон. Она выглядела совсем молодой, лишь рот и глаза выдавали, что ей за тридцать. Прямой и взволнованный взгляд темно— серых глаз словно пронизывал насквозь, отбрасывая за ненадобностью все, что не имело значения. В лице женщины было что-то неуловимо знакомое, но он не мог вспомнить, где он ее видел.
— Послушайте, леди, я не собираюсь рисковать.
