проговорил:
— Фаустина, я ненавижу вас! И думаю, всегда ненавидел. Я — чудовище; но вы хуже меня во сто крат! По крайней мере, я постараюсь искупить свое злодеяние. Сейчас я спущусь на арену, чтобы львы, которым я отдал невинную жертву, разорвали меня в клочья. Мой грех слишком велик, чтобы я мог рассчитывать на прощение!
— И вы говорите о грехе! — вскричала Фаустина. Но его уже не было. Он спустился на арену; ему показалось, что вокруг головы Венанцио лучится святое сияние. Он упал к ногам юноши и прильнул к ним губами, проливая слезы впервые за много лет. Львы не шевелились. Они просто стояли по бокам, охраняя тело. Ободренные этим, люди, в основном те, что были неспособны бежать, подобрались к телу, притрагиваясь к нему и также видя чудный свет.
— Miracolo [84]! — воскликнула одна старуха, отбрасывая в сторону свои костыли. — Я хожу!
— Miracolo! — вторил ей глухой. — Я слышу!
— Тогда, возможно, и для меня найдется прощение, — прошептал дон Эгидио. Он так и оставался распростертым рядом с телом, которое никто не мог убрать, ибо львы отгоняли каждого, кто пытался это сделать.
На следующее утро Эгидио нашли мертвым, лицом вниз, у тела юноши. Львы, охранявшие тело Венанцио, снова стали послушными и сами вернулись в клетку, когда его унесли с арены.
В миру снисходительно утверждают, что в молодости мы — Бернар и Франциск — были беспутными повесами. Еще бы беспутными! — Развратными и порочными, точнее сказать. Но не всегда мы были такими. При первой нашей встрече мы беседовали в основном о религии. Что же случилось? Прочли ли мы в глазах друг друга скрытую развращенность?
Сначала мы говорили об этом нерешительно, потом откровенно, а в конце перешли на шепот.
Есть такой разврат, о котором в миру стараются не упоминать, а если и упоминают, то в полслова и затаив дыхание. Есть и другой разврат, ниже которого пасть уже нельзя и о котором в миру ничего не известно, — дай Бог, чтобы так было всегда!
Я причинил зло Бернару. Учитывая наши отношения, видя, что добро и зло для нас одинаково не имеет значения, — как удалось мне оскорбить его столь сильно? Грех наш не имел ничего общего с чувствами. Он был груб и хладнокровен. Как же такое чувство, как ревность, могло возникнуть в сердце Бернара?
Мы оба были богаты и обладали немалыми средствами для удовлетворения наших жутких похотей.
Бернар имел в своем доме роскошную турецкую или, скорее, римскую баню.
И хотя все религиозные догмы и ограничения были полностью нами отвергнуты, чем объяснить — остатками ли религиозности, суеверием ли, богохульной шуткою — то, что мы по-прежнему носили наплечники кармелитского братства?
В тот день мы были в бане — свидетельнице самых диких наших оргий. Я лежал на диване. Я сказал:
— Бернар, у меня кружится голова.
Он ответил:
— Выпей вина, дорогой, — и, налив бокал, передал его мне.
Внезапно мое нутро пронзила резкая боль, тело мгновенно покрылось потом. Я понял — то был стрихнин, мне доводилось уже принимать чрезмерную дозу этого вещества.
После короткого обморока ко мне вернулось сознание, и первым, что я увидел, были глаза Бернара, глядящие на меня с неприкрытой ненавистью. Но он же простил мне все то зло, что я причинил ему: он сам это сказал. Я думал, он любит меня. Но тут понял, что ошибки быть не может.
— Бернар, — взмолился я, — ради Бога, подай мой наплечник.
— Ради Бога? — переспросил он. — Какого Бога ты имеешь в виду? Наверное, Эроса; но вряд ли он спасет тебя, когда лежишь ты здесь, «как овца в преисподней, и смерть пирует на костях твоих». [85]
Боль снова пронзила меня.
— Бернар! — прохрипел я. — Заклинаю тебя именем Богоматери — подай мне наплечник!
— Именем Богоматери? Полагаю, ты имеешь в виду Венеру Либитину; скоро ты будешь в ее власти.
И меня скрутила еще одна судорога.
* * *
Все было черным; тьма казалась почти осязаемой. Я поднялся и попытался шагнуть. Видеть я не мог. Я шел и шел вперед, не ведая, на что ступает моя нога. Так это и была Преисподняя.
Через некоторое время темнота изменилась, нельзя сказать, что стало светлее, — появилось слабое зеленое мерцание. Я услыхал нечто похожее на пение: и вправду пение! Я не в силах описать его. Нечто монотонное, полное дурного отчаяния. Внезапно я обнаружил себя в окружении фигур и лиц. Уродливых, зеленых, отвратительных лиц с тусклыми мертвыми глазами; вязкая зеленая слизь была на их губах. Распевая, они разевали рты и показывали страшные зазубренные клыки.
О, лучше тьма! Я все бежал сквозь тьму, и ужасная жажда палила меня.
Что бы я только ни отдал за каплю воды — освежить язык! Внезапно впереди показался пиршественный стол, за которым утоляла жажду какая-то компания. Дадут ли они мне отпить хоть глоток? Я был в отчаянии, я готов был умолять их. Когда я подошел ближе, до меня донесся гнусный смех. За столом пировали люди, одетые в древнеримские тоги.
Присмотревшись, я увидел — то были не люди, а скелеты: с черепами вместо лиц. Но глаза были живыми — ужасные глаза. Во главе стола сидел один в черно-желтых одеждах со странным зигзагообразным узором. Голову его венчали огромные бычьи рога. Он отбивал дьявольский ритм на стоявшем перед ним барабане. Остальные подпевали, словно бы участвуя в каком-то ужасном языческом обряде.
Однако меня терзала жажда.
— Дайте мне пить! — крикнул я. — Я умираю от жажды!
Один из скелетов в усмешке приоткрыл безгубый рот.
— О, нет, здесь не умирают.
Другой, одетый изысканнее остальных, в длинном завитом парике, отозвался с жутким женским смешком:
— Наше пойло придется тебе по вкусу, — и передал мне бокал непристойной формы. Я сделал несколько жадных глотков: жидкость обожгла мое нутро: меня стошнило, и рвота вспыхнула на полу жидким огнем!
Я снова побежал: что было хуже — внешняя тьма или эта компания?
Затем я увидел нечто белое, за которым гналось нечто темное. Белым оказалось юное создание, темным — ужасное существо в отвратительных лохмотьях.
Белая фигура бегала по кругу, а черная тварь ее преследовала. Время от времени этой удавалось схватить ту. Тогда белое создание в гневе поворачивалась к преследователю, из
