Молодежь не расходилась до поздней ночи, потому что после ужина еще танцевали. Жених с дружкою проводили сваху домой, напоминая при прощаньи, что завтра утром опять соберутся. Рано утром обитатели долины и Жернова были уже на ногах. Одни шли в церковь, другие собирались только к обеду и танцам, а оставшиеся дома не могли преодолеть желания посмотреть на свадьбу, о которой еще за несколько недель говорилось, что будет шумная, что невеста поедет в церковь на барских лошадях, что у нее на шее будут дорогие гранаты, да притом еще на ней будет белый вышитый фартук, шпензер из розовой тафты и платье облачного цвета. Все это было известно в Жернове может быть еще прежде, чем невеста об этом подумала. Они знали все подробно: много ли и какие кушанья будут на свадьбе, в каком порядке будут их подавать; сколько рубашек, сколько перин, какую посуду дают за невестой — все знали, как будто она им писала об этом. Не идти посмотреть на такую шумную свадьбу, не посмотреть, идет ли к невесте веночек, сколько слезок она прольет, как гости одеты, не посмотреть на все это было бы непростительным грехом. Ведь это составляло эпоху в их истории, это давало материал для разговоров по крайней мере на полгода, — как же пропустить такой случай?
Придя к гостинице, семья Прошковых и семья охотника, заходившая на Старое Белидло, едва могли продраться сквозь толпы народа. В гостинице уже собрались гости с невестиной стороны. Пан-отец был разряжен в пух и прах, сапоги его блестели как зеркало, а в руке он держал серебряную табакерку. Он был свидетелем с невестиной стороны. Пани-мама была вся в шелку, под двухэтажным подбородком ее белелся мелкий жемчуг, на голове блестел чепец с золотом. Бабушка была тоже в своем подвенечном платье с праздничною голубкой на голове. Дружичек, кавалеров и тлампача не было в комнате, они ушли в Жернов за женихом, а невеста была спрятана в клети[124]. На дворе вдруг раздался крик: «Идут, уж идут!», и от мельницы послышались звуки флейт, кларнета и скрипки. Вели жениха. Между зрителями начался шепот: «Смотрите-ка, смотрите! Милова Тера младшею дружичкой, а старшею Тиханкова. Если бы жена Томша была еще девушкой, так уж никто другой не был бы старшею дружичкой».
— Томеш свидетелем со стороны жениха!
— А где его жена? Ее что-то не видать!
— Она помогает невесте одеваться. Она в церковь не поедет, ведь она ходит последнее время, — говорили между собою женщины.
— Ну, невеста должна готовить ризку:[125] уж верно никто другой не будет кумой, они ведь закадычные.
— Уж известно дело!
— Ах, посмотрите! И судья идет! Это удивительно, что Мила позвал его; ведь он-то и был виноват в том, что Якуб попал в солдаты! — заговорили все с удивлением.
— Что же, судья вовсе не злой человек! Люцка его подстрекала, а управляющий подсаливал, так это неудивительно. Якуб хорошо сделал. Он всего лучше накажет его тем, что не отмстит ему, и Люцка треснет от злобы!
— И она уже просватана! — отозвался другой голос.
— Как так? Я ничего об этом не слыхала! — отозвалась опять другая.
— Третьего дня с Иосифом Нивльтовым.
— Уж он давно за ней ухаживал.
— Правда, но она прежде не хотела за него, пока надеялась выйти за Якуба.
— Ну, что за парень этот жених, черт возьми! Мило на него посмотреть!
— Какой прекрасный платок подарила ему невеста, он наверное стоит не менее десяти златых! — опять заметили женщины.
Подобные разговоры слышались на дворе, когда жених подходил к порогу, где хозяин встретил его с полным стаканом. Отыскав свою невесту в каморке, где она должна была плакать, жених подошел с нею к родителям, тлампач вместо их сказал долгую речь, благодаря за воспитание и прося о благословении. Всё плакало. После благословения дружка взял под одну руку невесту, а под другую младшую дружичку; жених взял старшую дружичку, свидетели присоединились к свахе, дружички к своим кавалерам и так попарно, исключая тлампача, одиноко шедшего во главе процессии, все вышли из дому к экипажам, уже ожидавшим их. Дружички махали платками и пели, а парни им подтягивали; только одна невеста тихо плакала, порой оглядываясь назад, где в другом экипаже ехал жених со свидетелями и свахой. Зеваки разошлись, и комната на минуту опустела; только старуха мать сидела у окна и смотрела за отъезжающими, молясь за свое дитя, столько лет заменявшее ее в хозяйстве и со святым терпением сносившее все ее докучливые прихоти, приписывая их исключительно невыносимой, продолжительной болезни. Но вскоре стали сдвигаться и покрываться столы: куда ни посмотришь, везде стояла кухарка или по крайней мере стряпка. Но главным лицом, которому все было доверено, была молодая жена Томша. Она с удовольствием приняла на себя должность хозяйки, которую при свиваньи венка отправляла мельничиха. Когда свадебные гости воротились из церкви, то хозяин опять встретил их на пороге с полным кубком в руке. Невеста переоделась в другое платье, и все уселись за стол. На главном месте сидел жених рядом с невестой. Дружка ухаживал за дружичками, которые откладывали ему со своих тарелок самые лучшие куски. Тлампач заметил ему, что он как «Бог в раю». Бабушка тоже была весела и часто отделывалась шуточкой от тлампача, который везде навострял свои уши, везде совался носом и везде мешал своею угловатою фигурой. Дома бабушка бы не допустила, чтобы зернышко гороху или пшеницы упало на пол, но тут, когда гости начали кидаться горохом и пшеницей, и она взяла горстку и бросила в невесту с женихом, говоря: «Бог да обсыплет их также благословениями!» Впрочем, горох и пшеницу не растоптали; бабушка заметила, что под столом их клевали ручные голуби.
Встали из-за стола. Многие головы, отяжелевшие от питья, мотались со стороны на сторону. Каждый имел перед собою полные тарелки различных закусок, а кто бы сам себе не положил, тому непременно наложила бы жена Томша: стыдно было бы придти со свадьбы без гостинцев. Впрочем всего было вдоволь. Поили и кормили всех проходивших мимо гостиницы; все дети, приходившие «позевать», уносили домой полные руки печенья. После стола дарили молодой на «колыбельку», и невеста даже испугалась, когда талеры-крестовики полетели к ней в колени. Потом, когда кавалеры принесли белые полотенца и воду на блюде и подавали их девушкам для омовения рук, каждая из дружичек бросила в воду монету. А так как ни одна из них не хотела осрамиться, то в воде блестело только серебро, которое парни на другой день пропили и протанцевали с дружичками.
После этого невеста опять пошла переодеться, и дружички тоже, потому что предстояли танцы. Бабушка воспользовалась этой минутой и отвела домой детей, пировавших в комнате Кристлы; сама она должна была снова вернуться на пир, потому что ночью должно было еще произойти «надевание чепца», а при этом ей необходимо было присутствовать. Она взяла дома чепчик, купленный при помощи дочери, потому что это была ее обязанность, как свахи. Когда все уже натанцевались досыта, и невеста чуть не падала от усталости, потому что каждый должен был хоть один раз повернуться с ней, бабушка мигнула женщинам, что уже заполночь и что невеста принадлежит уже женщинам. Начали о ней немножко спорить, тягаться, жених с дружкой не хотели, чтобы невеста лишилась венка, но ничто не помогло: женщины отбили невесту и увели ее в комнату. Девушки за дверями пели грустным голосом, чтобы невеста не позволяла снять с себя зеленый веночек, что если она отдаст его, то уже никогда более не увидит его.
Но все было напрасно. Невеста уже сидела на стуле, жена Томша расплетала ее косу, корона из цветов и зеленый веночек лежали на столе, а бабушка готовила чепец с позументами. Невеста плакала. Женщины пели, шумели, только бабушка была серьезна; на устах ее показывалась порой довольная улыбка, и глаза ее делались влажными; она вспомнила о своей дочери Иоганке, которая также, может быть, празднует свою свадьбу. Чепец уже был надет на голову невесты, очень шел к ней, и мельничиха все твердила, что она в нем смотрит «мишенским яблочком».
— Ну, теперь пойдемте к жениху! Кто из вас хочет подразнить его? — спросила бабушка.
— Самая старшая! — отвечала пани-мама.
— Погодите, я вам приведу сейчас! — отозвалась жена Томша, проворно выбежала вон и привела старую пряху, мывшую что-то в кухне. Накинули ей на голову белый платок, сваха взяла ее под руку и повела к жениху, «чтоб он купил ее». Жених ходил вокруг нее и смотрел до той поры, пока ему не удалось сдвинуть платок; он увидел старое сморщенное лицо, выпачканное сажей. Немножко посмеялись, а жених не хотел и знать такую невесту. Сваха скрылась с нею за дверь. Потом привела ему другую. Эта показалась получше и жениху, и тлампачу, и они уже хотели купить ее, как вдруг тлампач решительно закричал: «Да что же это такое! Кто покупает зайца в мешке?» — поднял платок, и под ним оказалось толстое лицо мельничихи, черные глаза которой плутовски улыбались тлампачу.
