Это микроскопическое пятно на Герцоговом гербе, а с ним и иные, более похвальные обстоятельства его жизни были надлежащим образом сведены воедино усердным мистером Эймзом, получившим к тому же в подарок от своего достойного, но скромного друга, графа Каловеглиа, оригинальный, доселе неизвестный портрет монарха — гравюру, которую библиограф собирался воспроизвести вместе с другими новыми иконографическими материалами в своём расширенном и полностью откомментированном издании «Древностей». На гравюре Его Высочество изображён анфас, восседающим в облачении Марса на троне; из-под шлема спутанными колечками стекает на оплечия галантный парик; над его головой с беззаботным видом полулежат, облокотясь на облачный полог, аллегорические дамы — Истина, Милосердие, Слава со своей трубой и так далее. На нервном, гладко выбритом лице Герцога не видно привычной улыбки, он задумчив, почти мрачен. Слева от него изображена огромная пушка, осёдланная пухлощёким ангелом; ладонь Герцога возлежит, как бы в отеческой ласке, на голове херувима, что несомненно символизирует его любовь к детям. Правый локоть его покоится на столе, тонкие, унизанные каменьями пальцы вяло придерживают развёрнутый пергаментный свиток, покрытый письменами, среди которых можно разобрать слова «A chi t'ha figliato» (той, кто тебя оголяет) — надпись, которую библиограф, чьё знакомство с местным диалектом далеко не дотягивало до его классической образованности, принял за некий светский тост той поры.
Упомянутая пушка заставляет нас вспомнить, что Его Высочество был большим любителем артиллерии. Он организовал на острове изготовление пушек и того, чего он не знал о практикуемом в его время искусстве литья орудийных деталей, определённо не стоило и знать. Если бы не его страстная любовь к испытанию новых производственных процессов и новых сочетаний разнообразных металлов, он мог бы прославиться по этой части на всю Европу. Однако он вечно экспериментировал, отчего его пушки вечно лопались. Впрочем, одна из них, настоящий монстр среди ей подобных, осталась целой, по крайней мере наружно. Из неё стреляли при всяком удобном случае: собирая, к примеру, в разное время дня и ночи Милицию, личный состав который был рассеян по разным концам острова, — тяжкое испытание для тех, кто жил на расстоянии в две, а то и в три мили, ибо изложенные в «Ежегоднике военнослужащего» положения устава требовали сурового наказания для того, кто не успевал занять своё место в рядах, выстраивавшихся у ворот Дворца через пять минут после подачи сигнала.
Уход за пушкой был занятием рискованным. Вследствие какого-то так и не установленного просчёта в её устройстве, чудище довольно быстро обзавелось пренеприятнейшим обыкновением палить не вперёд, а назад, создавая угрозу для органов, если не организмов обслуживающего её персонала. Само собой разумеется, что Добрый Герцог не обращал никакого внимания на проистекающие отсюда мелкие неудобства. Напротив, дабы иметь уверенность в том, что грому будет достаточно, он нередко снисходил до личного руководства заряжающим.
— Не жалей пороху, — приговаривал он в этих случаях. — Пороху не жалей! Набивай потуже! Плевать на её капризы! Добрый салют стоит доброго солдата! Побольше пороху! Под завязку! Она всего-навсего любит поиграть, как и её хозяин!
Те, кто лишался пальцев, кисти или целой руки, получали Орден Золотой Лозы. Если же отлетала более важная часть тела, голова или что-то подобное, пострадавшего посмертно возводили в дворянство.
Со времени Герцога от этого недостатка удалось почти полностью избавиться, чему немало способствовало искусство одного инженера из Падуи, и из пушки всё ещё палили по торжественным случаям — в день рождения Герцога, в Праздник Святого Покровителя или при посещении острова каким-либо иностранным монархом; из неё стреляли также, призывая Милицию для подавления каких бы то ни было массовых беспорядков. Но и поныне она время от времени напоминала о своих прежних ухватках — с той лишь разницей, что покалеченного ею человека не украшали самым вожделенным среди знаков отличия, а отправляли в больницу, приговаривая, что в следующий раз он-де будет знать, как валять дурака.
Такова была пушка, звук выстрела из которой привлёк внимание мистера Кита и его спутников, находившихся в море, далеко-далеко, под скалами.
Пальба прекратилась, лодка вновь заскользила вперёд. Но глаза мистера Херда оставались прикованными к зловещей чёрной скале. Лучи солнца уже высушили покрывавшую её влагу, и теперь скала поблёскивала ровно и тускло. Казалось, в ней кроется какая-то пагубная сила. Какой-то демон, обживший это место, словно выглядывал из её расщелин или возносился к вершине скалы от бирюзового оттенка воды у её подножья. Скала самоубийц!
Его вновь охватило неясное дурное предчувствие, ощущение надвигающейся катастрофы. Неожиданно это чувство обрело чёткие очертания. Ужасная мысль пришла ему в голову.
— Вы думаете, что Денис может…? — начал он.
Друг его, похоже, утратил к этой теме всякий интерес. Подобное с ним часто случалось.
— Денис? На самом деле, я ничего не могу сказать. Он недостаточно откровенен со мной… Почитай отца твоего и мать твою, — начал он, возвращаясь к прежнему разговору. — Что вы думаете об этом древнем завете, Херд? Не кажется ли вам, что он окончательно устарел? Разве не был он установлен в совершенно иных условиях. Почитай отца и мать твоих. Но за что? Государство даёт детям образование, кормит их, обнаруживает и излечивает их болезни, моет их и взвешивает, следит за их зубами и желудками, указывает, в каком возрасте они могут начать курить и посещать пивные: что осталось от авторитета родителей? То же государство предоставляет старикам пенсии и крышу над головой: что осталось от прежнего сыновнего долга? Ныне и дети, и родители равно обязаны обществу тем, что они когда-то получали друг от друга. Да и от прежнего влияния географического фактора на создание домашнего очага мало что уцелело. И богатые, и бедные одинаково мотаются из страны в страну, с квартиры на квартиру; мы теперь преломляем хлеб не за отчим столом, а в клубах, в ресторанах, в закусочных. Немало людей, предполагавших создать собственный дом, обнаруживали, что они всего-навсего открыли харчевню для друзей. Заметьте также, что семья лишилась присущего ей когда-то священного значения: вера в её сверхъестественные начала, служившая смазкой для колёс этой машины, выдохлась, и машина стала поскрипывать. Жизнь в индустриальном обществе покончила с прежним понятием дома. Requiescat![48] Почитай отца и мать твоих! Индустриализация уничтожила эту заповедь. Не укради. Вдумайтесь в это предписание, Херд, и спросите себя, не лопнет ли коммерция от смеха, едва услышав о нём. Если мы хотим вернуть этому древнему собранию законов какое-то подобие жизненной силы, необходимо заново переписать, обновить каждый из них. В современной жизни они не пригодны, они представляют чисто исторический интерес. Нам нужны новые ценности. Мы больше уже не кочевники. Пасторальные воззрения земледельца погублены индустриализацией. И современные евреи лишь улыбаются, видя, как нас ослепляют странные верования и предания, из которых сами они давным-давно выросли. Кстати, куда подевался Мартен?
— Как я слышал, уехал.
— Резвый малый. Удивительная история. С чего это он?
Стремительный отъезд Мартена удивил всех. Даже Анджелину.
Она удивлялась, не более.
Знай Мартен о её удивлении, он, может быть, почувствовал бы искушение задержаться. Но Мартен по молодости своей не был практическим психологом. Полдня он прожил в страхе перед тем, что именовал «неизбежными последствиями»: он не понимал, что существует разряд людей, которым на любые последствия наплевать, и не успел — по причине чрезмерной занятости минералогией — овладеть иными науками, способными указать ему, что Анджелина как раз из них. Она миновала эту стадию — с гомерическим смехом — задолго до его появления на Непенте. Теперь она удивлялась и только.
Он бежал из мест, помнивших о его ночной романтичности, в таком ужасе, словно по пятам за ним гнались мстительные Фурии, и оставил незавершёнными половину своих геологических прожектов. Если бы он доверился добродушному дону Франческо, тот, возможно, рассказал бы Мартену нечто такое, что пошло бы ему на пользу. Но молодой учёный на дух не выносил христианских священнослужителей. И теперь, подобно иным нетерпимым людям, расплачивался за свои предубеждения.
— Похотливый зверёныш, — продолжал Кит. — И типичный еврей — зубоскал и насмешник. Вы замечали? — это племя ни к чему не питает почтения, всё норовит развалить. Они перемещаются между слоями общества — вверх, вниз — подобно некой будоражащей жидкости, оставаясь совершенно бесчувственными к нашим идеалам; они испытывают сатанинское наслаждение, расшатывая наши застарелые представления о добре и зле. Должен признаться, тем они мне и нравятся — кое-каким из этих представлений давно пора рухнуть. Но однако же и у них имеется слабое место, своя ахиллесова пята — музыка, к примеру, или шахматы. Когда снова будете в городе, не забудьте заглянуть в маленький шахматный клуб на Олдгейт-Ист-Стейшн. Последите за их лицами, это лучше любого спектакля. И при всём их материализме в них есть какая-то женская закваска — нечто восторженное, не от мира сего. Ради какой-такой выгоды Мартен, скажем, возится со своими минералами?
