Все оглядывались на озеро, где сурово и грозно высилась башня, пылавшая ночью огнём, словно желая сказать: «Я вас не боюсь! Вы сзываете народ против меня, а я вызываю вас!»
— Впрах разнесём последнее гнездо Попелеков! — вскричал Мышко Кровавая Шея, показывая на башню. — Да приведись нам осаждать её не один, а десять месяцев, всё равно мы возьмём их, хоть измором…
— Так-то оно так, — возразил Стибор, — но в роду их остался Милош со своим сыном и — что хуже — двое сыновей Хвостека, которых мать отправила к деду немцу… они уже выросли и, наверное, придут требовать своё наследие… Это война не на один месяц, а на годы и, может быть, долгие годы; война не с одним Хвостеком, а с немцами, которые выступят в его защиту…
— Милош — старик, убитый горем, его нечего бояться! Он будет спокойно сидеть в своём городище… А если понадобится сражаться с немцами за наши попранные права, — что же делать!
Возможность длительной войны никому не была по душе, и каждый вздохнул про себя, ибо она выгоняла из дому, забирала людей, лишала покоя и отдыха, вынуждая сменить пашню и плуг на оружие и коня.
Однако поступить иначе уже не было возможности. Огненные вицы созвали весь край, и каждый шёл с тем, что не успокоится, пока не восторжествуют исконные их права.
Старики ещё вели беседу, когда из соседней рощи показались женщины и девушки, певшие хором пострижную песню; все умолкли и стали слушать. Песнь эта была так стара, что молодое поколение даже не могло её понять: в ней упоминались давно забытые боги и жертвоприношения, которых уже не умели совершать. Она взывала к ясному солнцу, прося его озарить лучом счастья голову мальчика, и к росе — чтобы она окропила его и помогла ему расти, и к воде — чтоб она напоила его жизненной силой и мужеством, и к земле — чтобы вселила в него разум и чтобы мальчик рос, как дуб, сиял, как звезда, и, как орёл, обрушивался на врагов… Потом все хлопали в ладоши и с криком: «Лада! Лада!» — отгоняли от него чёрных духов, порчу и прочее зло. По обычаю, мать принесла венок из трав, дающих здоровье и счастье, и возложила его на голову отроку. Она сплела его из девесила, сердечника, росянки, царской свечи, чернобыльника и веток омелы.
Едва окончили эту песню, как начали новую — повеселее, и так одну за другой хором пели их женщины, стоявшие в стороне от мужчин.
Наконец, встал отец и, взяв мальчика за руку, пригласил всех своих гостей идти с ним на жальник — поклониться духам предков и возложить на их могилы обетованную жертву. Хватились чужеземцев, которым хотели предоставить почётное место в шествии, но, сколько ни искали их кругом, так и не нашли. Они исчезли, оставив в горнице на столе подарок для Земовида — блестящий, как золото, крестик. Остальные гости отправились на жальник с чашами, в которых несли жертвоприношения. Посреди жальника высился курган Кошичека, отца Пястуна, дедов его и прадедов. Здесь погребали их испокон веков, начиная с тех пор, когда их усаживали в каменные могилы, и по нынешнее время, когда стали сжигать останки и хоронить пепел в скудельницах и урнах. Многие гости принесли с собой чарки с мёдом и выплеснули его на могилы. Снова подошли женщины и, встав поодаль, запели.
Так справили это празднество постригов, затянувшееся до поздней ночи; подъезжали все новые гости, и для них снова и снова доставали из кладовки припасы. Звезды уже сияли на небе, когда последний гость, простившись с хозяином, затворил за собой ворота. Усталый Пястун сел на крыльцо отдохнуть.
На пороге, поглядывая на мужа, стояла Репица.
— Верно, радуется твоё сердце, — обратился к ней муж, — что судьба даровала нашему сыночку столь прекрасное начало жизни и что нас нежданно посетило больше гостей, чем когда-либо видела наша убогая усадьба?
— И радуется сердце моё и тревожится, — ответила женщина. — Пойдите сами, взгляните, господин мой… бодни, закрома, кладовые — все опустело. Осталось на несколько дней хлеба и муки — и все…
Хозяин улыбнулся.
— Не будем жалеть о том, что мы отдали гостям: старинное поверие гласит, что отданное возвратится сторицей. Лишь бы скорее кончилась война!
Оба обернулись к Гоплу: на башне пылал огонь, а в долине, насколько хватал глаз, тянулись расположившиеся лагерем толпы и мелькали у костров какие-то тени.
Тут мы вынуждены прервать повествование и несколько отступить назад.
В том месте, где пилигримы, желавшие посетить храм, переправлялись на остров Ледницу, на берегу стояло несколько хаток; первой с края была избушка гончара Мирша. Гончара знали далеко вокруг, потому что ни у кого, кроме старого Мирша, не покупали горшков, мисок, урн и других глиняных изделий. Отец его, дед и прадед, как и он, лепили, гнали и обжигали горшки, особенно жертвенные; ещё прадед его прадеда принёс сюда это искусство, и с тех пор из рода в род все Мирши были гончарами. Со временем семья разрослась, но все занимались гончарным делом, любили его и почитали, а селились там, где находили хорошую глину, и жили этой глиной и своим ремеслом.
Глава этого разветвлённого рода, старый Мирш, был человек зажиточный, впору любому кмету, и люди говорили, что давно бы он мог бросить лепить свои горшки: и без них было у него чем жить, даже в достатке. Однако старик не бросал своего ремесла, предавался ему с рвением и гордился им. Печи его — не одна, так другая — всегда топились, и не проходило дня, чтобы Мирш не садился за гончарный круг и чего-нибудь не делал. Кроме хаты, в которой он жил, и клетей, набитых всяким добром, был ещё у Мирша большой сарай. Кто ни заходил туда, не мог надивиться на великое изобилие и порядок. Правда, сарай был сплетён из хвороста и только сверху обмазан глиной, но внутри его пол был глинобитный, гладкий, как в избе, а между столбами везде были вделаны полки, на которых стояли в ряд подобранные по величине кувшины, горшки, кружки, чашки и плошки всевозможных размеров, маленькие мисочки, гуськи, глиняные птички и шарики для детских игр. Все это было расписано чёрной, белой и жёлтой краской и стояло на виду, так что каждый мог выбрать, что хотел.
Покупатели были уверены, что горшок с трещиной Мирш никогда не поставит на полку и не продаст. Он сам проверял каждый сосуд и, если горшок дребезжал, а не отзывался весёлым звоном, тотчас бросал его в кучу. Возле печи таких черепков была уже большая гора, потому что ещё деды его так же бросали в неё всё, что не выдерживало жара и выходило из печи с изъяном.
Мирш знал, кому какие делать урны и скудельницы, и крышек для них было у него много на выбор, а на некоторых, как то было в обычае на Поморье, он делал подобие человеческого лица и вставлял в глаза куски янтаря, а в уши металлические кольца. Рука у него была весьма искусная, и, когда он палочкой рисовал на мягкой глине ободок, казалось, пальцы его уже сами шли и он мог это делать с закрытыми глазами. Когда он садился, рука у него дрожала, но за работой вновь обретала силу.
Как и прадеды его, он никогда не забывал поставить на донышке горшка священный знак огня, ещё в незапамятные времена заимствованный гончарами в чужих краях.
Дома жил с ним старший сын, который должен был унаследовать печь и круг, когда старик закроет глаза. Звали его тоже Мирш, как отца. Жила с ним и меньшая дочь Миля, а старшие все повыходили замуж.
Жён своих старик давно потерял, а было у него две одновременно, но после них он уже не хотел брать никого, хотя мог это сделать без труда: дом у него был полная чаша, а с жёнами своими он обходился по-людски.
Едва взглянув на него, можно было увидеть, что человек он не простой. Когда он сидел за работой, седой и сгорбленный, разминая в мозолистых руках глину и в задумчивости уставясь на неё, можно было счесть его нерадивым увальнем, но когда он вставал, расправлял плечи и, подняв плешивую голову, показывал высокий открытый лоб и жёлтое, изборождённое морщинами лицо, величавое, как у гусляра или пророка, люди кланялись ему издали. Все утверждали, что ведал он больше, чем говорил, и не только лепил горшки, но и знался с духами и видел потусторонний мир.
Часто к нему приходили за советом, тогда он, по своему обыкновению, заставлял говорить, а сам молча слушал, и приходилось подолгу дожидаться, пока он вымолвит слово; но вот, наконец, он скажет, да так коротко и мудро, что больше незачем было расспрашивать, а надо было лишь разобрать, вникнуть в его слова и извлечь то, что в них содержалось. Иной раз казалось, что говорил он невпопад, а то и просто бессмыслицу, и лишь позднее становилось ясно, какая великая и пророческая мудрость заключалась в его словах.
В праздничные дни и в будни все, кто ехал в храм на Ледницу, останавливались возле избы Мирша, и зачастую даже приезжие издалека покупали у него горшки, особенно для умерших.
А у него было что выбрать, начиная с горшков, вылепленных из глины, смешанной с песком, толщиной в несколько пальцев и до того тяжёлых, что их едва поднимали двое человек, и кончая совсем маленькими, которых можно было чуть не пяток засунуть в карман или спрятать за пазухой.
