Какая все-таки голова сидела на плечах Тома Сойера! Да будь у меня такая, я бы ее ни на что не променял — ни на звание герцога, ни на место помощника капитана на пароходе или клоуна в цирке — ну просто, ни на что. Начал я придумывать план, но только для того, чтобы чем-то заняться, потому как отлично знал, кто придумает правильный. И скоро Том Сойер спрашивает:
— Готов?
— Да, — отвечаю.
— Отлично — выкладывай.
— У меня план такой, — говорю я. — Джим там сидит или не Джим, это мы выясним сегодня же. А завтра ночью поднимем со дна мой челнок и приведем с острова плот. Потом, в первую же темную ночь украдем, как только старик заснет, ключ — он у него на поясе штанов висит, — и уплывем с Джимом по реке. Днем будем прятаться, а ночью плыть, как раньше. Сможем мы это сделать?
— Сможем? Конечно, сможем, это будет не труднее, чем двух псов стравить. Но только уж больно он прост, твой план, нет в нем настоящей изюминки. От него осложнений ждать — все равно, что молока от гусыни. И чего ж в нем тогда хорошего? О таком похищении негра и разговоров-то будет не больше, чем об ограблении мыльного заводика.
Я не спорил, потому что ничего другого и не ожидал, и понимал, к тому же, что против плана Тома такие возражения выдвигать не придется.
И не пришлось. Том изложил его, и я мигом увидел, что он шикарнее моего раз в пятнадцать, что сделает Джима свободным с той же верностью, что и мой, но зато попутно нас, может быть, еще и поубивают всех. В общем, меня он вполне устроил и я сказал, что его-то мы выполнять и будем. Я вам этот план пересказывать не стану, потому что еще тогда понял — он будет меняться на каждом шагу и при всякой возможности обрастать новыми украшениями. Так оно и вышло.
Ну, одно, во всяком случае, можно было сказать с уверенностью: Том Сойер всерьез собирался вызволить негра из рабства. И это оказалось выше моего понимания. Том был мальчиком респектабельным, получившим достойное воспитание; ему было, что терять, — доброе имя, и не только свое, но и всей его семьи; он был умен, дураком его никто не назвал бы; да и человеком был образованным, не невеждой каким-нибудь; и порядочным, а не проходимцем. И тем не менее, он без всякого стыда, совершенно не задумываясь, хорошо это или плохо, ввязывался в такое дурное дело, вместо того, чтобы воспрепятствовать ему, и готов был покрыть себя и всю свою семью позором. Вот этого я понять просто не мог. Дело-то было подлое, и я знал, что обязан объяснить это Тому, удержать его, как истинный друг, от беды, сказать, что он должен бросить это сию же минуту и тем спасти свое доброе имя. И я даже начал лепетать что-то в этом роде, однако Том перебил меня и говорит:
— Думаешь, я не знаю, на что иду? Как правило, я это знаю, верно?
— Верно.
— Разве я не пообещал тебе помочь украсть негра?
— Пообещал.
— Ну тогда и говорить не о чем.
И ничего он мне больше не сказал, и я ему тоже. Да и что можно было сказать? — если Том обещал что-то сделать, так уж делал обязательно. Я, конечно, не мог понять, зачем он лезет в такую историю, но решил об этом и не думать, и не волноваться. Том принял решение, и я ничего тут изменить не мог.
Когда мы вернулись назад, дом был тих, темен, и мы надумали осмотреть хибарку, стоявшую рядом с сундуком для золы. И пошли к ней прямо через двор, нам хотелось понять, как поведут себя собаки. Однако собаки к нам уже попривыкли и потому шуметь особо не стали — не больше, чем любая деревенская собака, когда мимо нее ночью проходишь. Добрались мы до хибарки, осмотрели ее спереди, с боков и с той стороны, которую я еще не видел — с северной — и обнаружили там квадратное окно, пробитое довольно высоко, но заколоченное всего-навсего одной доской. Я и говорю:
— Оно нам в самый раз подойдет. Если мы отдерем доску, Джим сможет вылезти наружу.
А Том отвечает:
— Это получится проще крестиков-ноликов и легче, чем урок прогулять. Надеюсь, Гек Финн, нам удастся придумать что-нибудь потруднее.
— Ладно, — говорю я, — может, тогда дыру в стенке пропилим — как я перед моим убийством?
— Вот это хоть на что-то похоже, — отвечает он. — Тут и таинственность есть, и возни выше головы, в общем, хороший способ, и все-таки, готов поспорить, что нам удастся придумать путь вдвое длиннее. Давай не будем спешить, а просто оглядимся вокруг.
Со стороны забора к хибарке примыкал дощатый сарайчик примерно одной с ней высоты — той же длины, что и хибарка, но узкий, футов в шесть шириной. Дверь его выходила на южную сторону и была заперта на висячий замок. Том пошарил у котла для варки мыла, отыскал длинную железяку, которой с котла крышку снимали, и выломал ею дужку, на которой висел замок. Тот упал вместе с цепью на землю, мы вошли в сарай, затворили за собой дверь, Том чиркнул спичкой, и мы увидели, что прохода из сарая в хибару нет, и пола у него тоже нет, да и вообще ничего, кроме валяющихся по земле заржавелых подков, лопат, мотыг и сломанного плуга. Спичка погасла, мы вышли наружу, вернули зубчики дужки на место и дверь снова оказалась запертой — лучше некуда. Тома все увиденное нами сильно обрадовало. Он говорит:
— Ну теперь все в порядке. Мы с тобой подкоп сделаем. Неделю проковыряемся, никак не меньше.
И мы направились к дому. Я вошел в него через заднюю дверь, — она на кожаную петлю закрывалась, замков в доме и в помине не было, — но, сами понимаете, Тому Сойеру такой способ проникновения в дом представлялся уж больно не романтичным, Том просто обязан был туда по громоотводу залезть. Три раза он добирался до середины громоотвода и все три срывался и падал на землю, и в последний чуть мозги себе не вышиб, и едва не отказался от своей затеи, однако, передохнув немного, попытал удачи снова, и тут уж до самого верха долез.
Утром мы поднялись ни свет, ни заря и пошли к негритянским домишкам, поиграть с собаками и познакомиться с тем негром, который Джима кормил — если, конечно, это был Джим. Негры только-только позавтракали и собирались в поля идти, а Джимов негр как раз накладывал в жестяную кастрюльку хлеб, мясо и прочее, и, когда все остальные ушли, принес из хозяйского дома ключ.
Хороший оказался негр, добродушный, улыбчивый, с волосами, собранными в перевязанные нитками пучочки. Это чтобы ведьм отпугивать. Он сказал, что в последнее время ведьмы его по ночам ужас как донимают, насылают ему всякие видения, а еще он слышит странные слова и звуки, в общем, до сей поры никогда они его так не изводили. Он настолько увлекся рассказом о своих несчастьях, что обо всем на свете забыл. Однако Том спросил:
— А для кого ты столько еды наложил в кастрюльку? Для собак?
У негра все лицо расплылось в улыбке — ну совершенно как лужа, в которую кирпичом запустили, — и он ответил:
— Да, марса Сид. Это все для собаки. Интересная такая собачка. Не хотите на нее поглядеть?
— Хотим.
Я нагнулся к уху Тома и шепчу:
— Ты что, прямо сейчас к нему попрешься, средь бела дня? В плане этого не было.
— Раньше не было, а теперь есть.
И, черт меня подери, потащились мы к хибаре, хоть мне это ну никак не нравилось. Вошли внутрь — ничего не видать, темнотища, хоть глаз выколи, зато Джим, а именно он там и сидел, разглядел нас сразу, да как закричит:
— Боже мой, Гек! Милость Господня! Да это же масса Том!
Ну так я и знал, вот именно этого и ожидал. И что теперь делать, понятия не имел. Однако делать мне ничего не пришлось, потому что Джимов негр изумился ужасно и говорит:
— Вот те и на! Так он знает вас, жентельмены?
Глаза наши уже свыклись с темнотой. И Том уставился на негра — удивленно и строго — и спрашивает:
— Кто нас знает?
— Да вот этот беглый негр.
— Нет, не думаю. А почему тебе это в голову взбрело?
— Как почему? Разве он сам так не сказал сей минут?
Тут Том совсем уж изумился и говорит:
— Да, что странно, то странно. Кто сказал? Когда сказал? Что сказал? — а потом спокойно так повернулся ко мне и говорит:
— Ты что-нибудь слышал, Том?
Разумеется, я только одно ему ответить и мог, ну и ответил:
— Нет, тут, вроде как, все молчали.
Том поворачивается к Джиму, вглядывается в него так, точно никогда раньше не видел, и спрашивает:
— Ты что-нибудь говорил?
— Нет, сэр, — отвечает Джим. — Ничего не говорил, сэр.
— Ни одного слова?
— Нет, сэр. Ни единого.
— А нас ты когда-нибудь видел?
— Нет, сэр, что-то не припомню.
Тогда Том снова обращается к негру, — а тот совсем уж обомлел и расстроился, — и говорит, да сурово так:
— Что это с тобой, а? С чего ты решил, будто кто-то тут рот раскрывал?
— Ох, сэр, это все растреклятые ведьмы, сэр, лучше б я помер сразу. Вот всегда они так, сживут они меня со свету, ей-богу. Вы только не говорите никому, а то марса Сайлас меня ругать будет, он же твердит, что никаких ведьм и вовсе нет. Был бы он сейчас здесь, так по-другому запел бы! Небось, на этот раз признал бы — есть они, ведьмы-то, есть! И ведь всегда оно так — упрется человек и с места его не сдвинешь. Знать ничего не желает и узнать не интересуется, а начнешь ему чего рассказывать, он тебя и слушать не хочет.
