– Глупенький! – Она засмеялась. – Так что же это такое страшное, о чем вы хотите меня спросить?
– Ну-у… – протянул Джоффри виновато. – Боюсь, вы сочтете меня чересчур самонадеянным и все такое прочее, но мне жутко хочется, чтобы вы дали мне одно обещание.
Сама того не сознавая, Джорджи прижала руку к груди – У нее перехватило дыхание. Но с истым стоицизмом дочери полковника она ничем себя не выдала и сказала самым спокойным и обычным голосом:
– Разумеется, я буду рада сделать все, что в моих силах.
– Это жутко мило с вашей стороны. По правде говоря, я все думал, какое это было бы одолжение, если бы вы мне писали – раз в месяц или около того и рассказывали бы мне, чем дышат в Англии. Там, вы знаете, чувству ешь себя совсем отрезанным от мира.
Джорджи засмеялась. Смех получился жалобный, но очень мужественный.
– Разумеется, я буду писать.
Они вновь смолкли.
И вдруг Джоффри сказал:
– Знаете что!
– А?
– По-моему, вы преотличная девушка и любой другой дадите два очка вперед.
– Я ужасно рада.
– Я еще ни одной не встречал, которая мне так бы нравилась.
– Неужели? И даже девушка, с которой вы были помолвлены во время войны?
– Она? Это давно кончено. И вы совсем другая.
– Как так – другая?
– Ну-у, не знаю… Свойская и все такое прочее. Ну, знаете, такая девушка, которой можно доверять.
– А!
Джоффри взял ее руку и зажал в своих ладонях. Оба смотрели на закручивающуюся воду, мутную, но по-
дернутую золотом заходящего солнца. Они были донельзя смущены.
– Послушайте, – прервал молчание Джоффри.
– Что?
– Можно я вас поцелую?
– Зачем?
– Ну-у… не знаю. Просто… можно, а?
Джорджи повернулась и поглядела на него. Ей вспомнилась заключительная надпись одного из фильмов, которые они смотрели вместе: «Ее глаза были звезды, сияющие обещанием». И тут же – крупный план заключительного поцелуя.
Джоффри довольно неуклюже обнял ее и поцеловал. Джорджи зажмурила глаза и одной рукой вцепилась в твидовый лацкан его пиджака, как умирающий грешник – в крест. Затем Джоффри сказал без особого волнения:
– Не пора ли нам вернуться? Не то вы простудитесь.
– Да, – ответила Джорджи срывающимся голосом. Она встала и с изумлением обнаружила, что у нее подкашиваются ноги, и вся она точно тает.
Домой они шли, держась за руки, и почти все время молчали.
Вечером, когда они танцевали под наблюдением полковника и кузена, патефон внезапно замедлил вращение диска, скорбно постанывая. Джоффри кинулся к нему и начал крутить ручку.
– Знаете, – сказал он раздраженно, – это ведь жуткое занудство: все время останавливаться и подзаводить его. Жалко, что у нас совсем нет знакомых. Соберись мы компанией, и танцевать было бы веселее, а кто-нибудь стоял бы у машинки и все время ее подкручивал.
– Марджи вернулась, – заметила Джорджи. – И, по-моему, не одна. Она меня просила, чтобы я как-нибудь привела вас к ней. Может быть, заглянем туда завтра и позовем их всех к нам на вечер?
– Преотлично, – ответил Джоффри, опуская иглу на пластинку.
Светские таланты Маржди Стюарт отличались определенным своеобразием. Ей нравилось заполучать на свои субботние спектакли пару-другую звезд. Однако наблюдательностью она не блистала, и частенько приглашенные полузнаменитости друг друга совершенно не выносили. Их она окружала разношерстной компанией молодых людей и девиц, приглашенных в последнюю минуту по телефону более или менее случайно, и по большей части сочетавшихся между собой так плохо, что взаимное жгучее омерзение звезды заодно распространяли и на хор. А затем Марджи горько сетовала, как люди не умеют ценить того, что для них делают, и удивлялась, почему полузнаменитости редко принимали второе ее приглашение. Какая-то темная загадка! Порой она даже начинала подозревать, что более искушенные и давно утвердившиеся охотницы за знаменитостями стакнулись между собой и ведут против нее черные интриги.
Марджи уже успела испробовать спорт, аристократию, адвокатуру и сцену. Но ее королевские адвокаты никогда не занимали сколько-нибудь видного места на газетных страницах, а их младшие коллеги принадлежали к бережливому типу и до Криктона ехали третьим классом, а там пересаживались в вагон первого класса, чтобы выйти из него на следующей станции, где их ждал автомобиль. В сценический период ее гостиная напоминала общую гримерную непризнанных талантов или, точнее, приемную театрального агента, полную нетерпеливых искателей ангажемента. Ей не хватало грубости и пристрастия к алкоголю, чтобы преуспеть с эфебами Спортландии, а голубая аристократия не желала иметь с ней ничего общего. Лучшее, что ей удалось раздобыть, была вдовствующая титулованная дама из Нортумбрии и промотавшийся ирландский граф, чей дом сожгли шинфейнеры.[116] Но ничего хорошего из этого не вышло: вдовствующая дама повернулась к графу спиной, ибо он в свое время был замешан в бракоразводном процессе и выступал свидетелем против ее родной племянницы.
Пока мистер Перфлит, бежав от Цитеры,[117] пребывал в лондонском изгнании, он заманил Марджи в мир искусств. Мистер Перфлит с полной откровенностью признался, что в Англии занятие искусством никогда доступа в свет не открывало – во всяком случае, до тех пор, пока старческий маразм не обезвреживал художника и не делал его абсолютно неинтересным. Но, прибавил он, взобраться по черной лестнице знаменитости – штука тоже недурная: ведь заметную часть светских газетных сплетен поставляли, а то и писали, эти же самые художники. Перфлит не ввел Марджи в круг интеллектуальных англо-католиков, о которых он столь восхитительно поведал Макколу. Это удовольствие он приберегал Для себя – маленькое развлечение в зимние месяцы И вообще они были слишком серьезны и образованны, чтобы терпеть Марджи, а кроме того, всегда делали вид, будто приходят в бешеную ярость, если их фамилии мелькали на столбцах «светской хроники», чего вожделела Марджи. Подобно Джорджи, по несколько иному поводу, они воспринимали это как унижение.
И потому Перфлит повел Марджи менее высокими путями. А так как Марджи была богата, щедра, имела автомобиль и не скупилась на горячительные напитки, она скоро обрела то, что именуется собственным кружком. В ту субботу, когда Джорджи и Джоффри навестили ее в поисках партнеров для танцев, Марджи собрала свой зверинец, не посоветовавшись предварительно с непогрешимым Перфлитом. А он, едва вошел в гостиную, с первого же взгляда увидел, что Марджи вновь допустила один из своих неподражаемых gaffes.[118] Почетными звездами были Поэтесса из Хэмпстеда, наделенная хрупкой гениальностью и зычно-мелодичным голосом, и дюжий Пародист из Челси. Поэтесса состояла в браке с дипломированным бухгалтером, но, хотя они обитали в одном большом особняке, несколько запущенном, друг друга они видели редко, и ЕГО никогда не знакомили с ЕЕ друзьями. Насколько все понимали, бедняга никак не мог оправиться от потрясения, вызванного тем, что его супруга выпустила сборник стихов, «достойных Китса и обещающих новые чудесные взлеты», и теперь спивался с помощью «собачьей морды» – вульгарной смеси джина и пива почти в равных долях. Друзья Поэтессы сожалели об этом из чисто научной любознательности. Никто никогда не видел ее без шляпы, причем всегда одной и той же или же ни на йоту не отличающейся от всех предыдущих и последующих. И друзья прямо-таки умирали от желания спросить у мужа, носит ли она шляпу и в постели, и в ванной – разумеется, если она вообще принимала ванны.
Пародист был могучим детиной с на редкость длинными руками и по-обезьяньи выставленными вперед челюстями, между которыми наружу пробирался до удивления тихонький, почти пискливый детский голосок. Он носил костюм из грубого твида, от которого разило торфом, и рубашку, зеленую, как бильярдное сукно, в доказательство своей преданности Ирландскому Делу.[119] Хотя почему Ирландское Дело было столь дорого человеку безупречного восточно-лондонского происхождения, остается непроницаемой тайной. Но дорого оно Пародисту было, так дорого, что помешало ему принять хоть какое-то активное участие в блаженной памяти Мировой Войне. Потерпев довольно скверное фиаско в качестве лирика, он снискал необыкновенный успех, выпустив томик пародий на тех поздних викторианских поэтов, которые еще смутно маячили в памяти Просвещенной Публики. Собственно говоря, родилась эта книга как сборник прочувствованных стихотворений, «призванный доказать, что великие традиции английской поэзии живы и ныне». Однако чуткий критик, которому была показана рукопись, изрек: «Опубликуй их как пародии, старик. Подкинь парочку-другую юмористических штучек и публикуй как пародии». Неизвестный Поэт не пренебрег намеком и стал знаменитым Пародистом.
