— Лена!
— Да, одну минутку, — ответила она с особой интонацией, которая, как она знала, должна была помешать Гейсту войти немедленно.
Когда она подняла глаза вверх, Рикардо уже исчез. Он так быстро скользнул наружу, что Лена не слыхала ни малейшего шума. Тогда она выпрямилась, испуганная, растерянная, словно очнувшись от наркоза, с тяжелым, невидящим, устремленным в землю взглядом; она совершенно утратила мужество, и ее воображение, казалось, умерло в ней, не способное даже вновь оживить ее страх.
Гейст рассеянно шагал по соседней комнате. Звук его шагов оживил молодую женщину. Она внезапно стала думать, слышать, видеть, и то, что она увидала — или, вернее, узнала, так как глаза ее не отрывались от этого все время, — это была сандалия Рикардо, которую он потерял в борьбе. Она едва успела сделать шаг и поставить на нее ногу: занавес заколыхался и, откинувшись, показал стоявшего в дверях Гейста.
После успокоенного очарования чувств, настоящего волшебного сна, испытанного ею возле этого человека, сознание опасности, которой он подвергался, словно обжигало ей грудь. Она почувствовала, как в ней что-то вздрагивало, что-то глубокое, словно некая вторая жизнь.
Комната была погружена в полумрак, потому что Рикардо, прыгая, нечаянно захлопнул ставню. Гейст взглянул на Лену. ^ — Как? Вы еще не причесаны? — удивился он.
— Я это сейчас сделаю. Одну минутку, — спокойно ответила она, не двигаясь и не снимая ноги с туфли Рикардо.
Гейст отступил на шаг и опустил занавес. Лена тотчас нагнулась, чтобы поднять сандалию, взяла ее в руку и повернулась во все стороны, ища, куда ее спрятать. Она не видела в комнате ничего подходящего: сундук, чемодан, несколько ее платьев, развешанных на палках… не было ни о Дного местечка, куда бы случай не мог в любой момент толкнуть руку Гейста. Ее растерянно блуждавший взгляд остановился на полузакрытом окне. Она подбежала к нему и, встав на цыпочки, концами пальцев достала до ставни. Она распахнула ее, отступив на середину комнаты и повернувшись к окну, размахнулась, рассчитывая силу размаха так, чтобы брошенная слишком сильно сандалия не задела за выступ крыши. Эта была задача большой ловкости для мускулов этих прекрасных рук, еще дрожавших от ужасной борьбы, для этого мозга, разгоряченного возбуждением опасности, и для этих нервов, от напряжения которых у нее перед глазами летали черные мухи. Наконец, брошенная ее рукою сандалия пролетела отверстие окна; она скрылась из вида. Молодая женщина прислушалась: она не услыхала никакого шума, сандалия исчезла, словно у нее были крылья, чтобы улететь. Ни одного звука, ничего!..
Уронив руки вдоль тела, прижав их к себе, Лена стояла неподвижная, окаменелая. Легкий свист дошел до ее слуха. Рассеянный Рикардо хватился своей потери и терзался тревогой. Появление вылетевшей из-под крыши сандалии успокоило его. Полный сочувствия, он решил подать молодой женщине этот сигнал.
Она сильно покачнулась и избежала падения, только охватив обеими руками один из грубо выточенных столбиков, которые поддерживали полог над кроватью. Она долго держалась за него, прижавшись к дереву лбом. Одна сторона саронга спустилась до ее бедра. Длинные темные волосы падали прямыми полусырыми прядями и казались черными на ее белом теле. Ее обнаженный бок, влажный от вызванной ужасом и усталостью испарины, блестел тусклым, холодным блеском, напоминавшим полированный мрамор, под сливавшимся в окно ярким светом — слабым отблс ском жгучего и яростного пламени тропического солнца, дрожавшего от усилия зажечь землю и превратить ее в груду пепла.
Сидя у стола с опущенной на грудь головой, Гейст поднял глаза при легком шелесте платья Лены. Он был поражен смертельной бледностью ее лица и пустым взглядом глаз, которые пристально смотрели на него, словно не узнавая. Но Лена успокоила его и на его тревожные расспросы ответила, что с нею, право, ничего не случилось. Когда она встала, у нее кружилась голова, и после ванны она даже почувствовала легкую слабость. Ей пришлось посидеть немного, что ее и задержало.
— Я не причесалась. Я не хотела заставлять вас ждать дольше, — сказала она.
Он не стал больше расспрашивать, так как она, по-видимому, не придавала этому недомоганию никакого значения. Она не подняла кверху волос, а пригладила их и связала сзади лентой. Открытый лоб придавал ей очень юный вид, вид почти девочки, лицо озабоченного ребенка.
Гейст удивился, не видя появления Уанга. Китаец всегда материализовался как раз в ту минуту, как они садились за стол, ни раньше, ни позже. На этот раз обычное чудо не свершилось. Что это означало?
Гейст позвал, чего он не любил делать. Из палисадника очень скоро донесся ответ:
— Ада туан!
Опершись на локоть с опущенными в тарелку глазами, Лена, казалось, ничего не слыхала. Когда Уанг вошел с подносом, его косые глаза не переставая наблюдали исподтишка за молодой женщиной. Белые не обратили на него ни малейшего внимания, и он удалился, не услыхав ни одного слова. Он присел на корточки позади дома. Его характерный для китайца ум, очень ясный, но не особенно широкий, был поглощен простою видимостью вещей; он прислушивался только к инстинкту самосохранения, не давая увлечь себя ни романтическому героизму, ни чувству долга или велениям совести. Его слабо сплетенные желтые руки лениво висели у него между колен. Могилы предков Уанга находились очень далеко отсюда; родители его умерли; его старший брат служил солдатом в ямыне какого-то мандарина где-то там, на Формозе. Здесь никто не имел прав ни на почитание, ни на послушание с его стороны. В течение многих лет, нигде никогда не привязываясь, он работал без отдыха. Единственной связью его была альфуроска, которой он уступил значительную часть скопленного с большим трудом имущества.
Таким образом, у него были обязательства только в отношении самого себя.
Угаданная позади занавески борьба была плохим предзнаменованием для этого «Номера первого», к которому китаец не испытывал ни любви, ни ненависти. Это событие произвело на него такое сильное впечатление, что он забылся над своим кофейником до тех пор, покуда белый не позвал его. Уанг вошел, исполненный любопытства. Очевидно, белая женщина сражалась со злым духом, который выпил у нее половину крови прежде, чем ее отпустил. Что касается мужчины, то Уанг давно считал его существом заколдованным, а теперь он был обречен. Он слышал в столовой их голоса. Сильно встревоженный Гейст уговаривал молодую женщину лечь. Она ничего не ела.
— Это будет лучше для вас! Прошу вас!
Она сидела неподвижно и время от времени покачивала головой, словно против ее страданий не существовало никаких средств. Но Гейст настаивал; она прочла в его глазах удивление и внезапно уступила.
#9632; — Вы, может быть, в самом деле правы.
Она не хотела вызывать у Гейста удивления, которое могло его довести до подозрений. Надо было, чтобы он ничего не подозревал.
В ней уже зародилось, вместе с сознанием своей любви и чего-то восхитительного и более глубокого, нежели самые страстные объятия, чисто женское недоверие к мужчине и его обольщению; она угадывала в нем ту чрезмерную щепетильность, то нелепое отвращение от признания грубой силы фактов, которого не боится ни одна истинная женщина. У нее не было никакого плана действий, но ум ее, успокоенный усилием, которое она делала, чтобы сохранить перед Гейстом естественный вид, угадывал, что ее мужество обеспечивало им, по крайней мере, кратковременную безопасность. Она отлично поняла Рикардо, быть может, благодаря одинаковости их жалкого происхождения из подонков общества. Он некоторое время будет держать себя смирно. Эта успокоительная уверенность позволяла ей сильнее чувствовать свое утомление, тем более жестокое, что оно происходило не столько от затраты физических сил, сколько от ужасающей внезапности ее усилий. Она попыталась бы превозмочь эту усталость просто по велению инстинкта, если бы не настояния Гейста. Под влиянием чисто мужской преувеличенной тревоги она повиновалась женственной потребности уступить, сладости подчинения.
— Я сделаю, как вы хотите, — сказала она.
Встав на ноги, она почувствовала себя охваченной волной слабости, которая захлестнула ее, окружив словно теплой водой и наполнив ее уши легким шумом пустой раковины.
— Помогите мне! — вскричала она.
Гейст обнял ее за талию одной рукой; он делал это нередко, но ощущение этой поддержки было по-новому сладостно для Лены. Она всею тяжестью отдалась этому покровительственно му объятию и вдруг содрогнулась, подумав, что впредь ей при дется охранять и защищать этого человека, достаточно сильного для того, чтобы поднять ее, как он и делал это в ту минуту, по тому что Гейст понес ее на руках после того, как медленно до вел до порога комнаты. Так было проще и скорее, чем застав лять ее делать несколько последних шагов. Он был слишком встревожен, чтобы задуматься над этим усилием. Он поднял ее очень высоко и положил на постель, как укладывают ребенка в колыбельку. Потом он сел на край кровати, скрывая свое беспокойство под улыбкой, которую мечтательная неподвижность взгляда Лены оставила без ответа. Но, нащупав руку Гейста, она жадно схватила ее; потом, пока она сжимала ее со всей оставшейся у нее силой, ее внезапно и властно охватил непреоборимый сон, как он охватывает дитя в колыбели, и она заснула, полуоткрыв губы, чтобы сказать ласковое успокаивающее слово, которого не успела произнести.
