флаконы с духами, крайне для нее ценными. Я сказал, что бояться нечего, и я пойду потихоньку, чему и сам был рад, ибо от голода еле ноги передвигал.
Мы дошли до дома, куда нужно было доставить сундук; он был встречен с большим восторгом, особенно одной толстощекой и коренастой девицей (я был бы не прочь, если бы такие вошки завелись у меня в постели), которая в полном восхищении заявила, что хочет поставить сундук у себя в потайной комнате. Я отнес сундук куда следует; старуха вручила ей ключ и повелела хранить до своего возвращения из Сеговии [260], куда она отправляется навестить родственницу и откуда думает вернуться через четыре дня. На прощание она обняла девушку, шепнула ей пару слов на ушко, от коих та стала пунцовее розы; мне это показалось милым, но было бы еще милее, если бы я хоть чего-нибудь наконец поел. Старуха попрощалась со всеми обитателями дома, попросив у родителей девушки прощения за несдержанность, на что услышала в ответ, что их дом — в ее полном распоряжении. Вручив мне четыре монеты, она шепнула, что если я завтра утром приду к ней домой, то смогу заработать столько же.
Я радовался, как на Пасху или Иванов день; [261] поев на три куарто, четвертую монету я припас, чтобы заплатить за ночлег. В голове у меня рождались мысли о чудотворной силе денег, ибо стоило старухе вручить мне горстку монет, как я ощутил себя легче ветра, отважнее Роланда и сильнее Геркулеса.
О злато, недаром великая часть людей мнит тебя богом! Ты — податель всех благ и корень всех несчастий. Ты изобрело все искусства и поддерживаешь их в совершенстве; во имя твое науки ценятся и вольномыслия запрещаются, грады укрепляются и башни их ниспровергаются, царства создаются и тут же разрушаются. Ты хранишь добродетель — и губишь ее; во имя твое целомудренные девицы блюдут себя, во имя твое лишаются девства. Наконец, нет трудности, которую ты не одолеешь, тайника, куда ты не проникнешь, кручи, которую ты не сровняешь с землей, пригорка, который ты не вознесешь к небесам.
Наутро, как и было условлено, я пришел домой к старухе; она сказала мне, что мы вместе пойдем за сундуком, оставленным накануне. Владельцам дома она объявила, что вернулась за сундуком, ибо по дороге в Сеговию, в пол-лиге от Мадрида, встретила родственницу, также отправившуюся ее навестить; он ей потребовался, потому что там есть чистое белье — постелить гостье. Дородная деваха вернула ей ключ, поцеловав и стиснув в объятиях еще крепче, чем раньше; снова перешепнувшись, они помогли мне взвалить на плечи сундук, который показался мне легче, чем вчера, поскольку на этот раз мой желудок был полон.
Спускаясь по лестнице, споткнулся я о какую-то штуковину, которую, несомненно, сам дьявол туда подсунул, и прямо вместе с сундуком покатился вниз, где стояли родители невинной девушки. Я расшиб себе нос и переломал ребра. От перенесенных ударов чертов сундук раскрылся, и оказалось, что в нем — пригожий юноша со шпагой и кинжалом. Он был одет в дорожное [262], без плаща. Его штаны и куртка были из зеленого атласа, а перья на шляпе — того же цвета; носил он перламутрового цвета чулки с красными подвязками, а туфли — белые, сделанные под альпаргаты [263]. Он изящно поднялся на ноги и, отвесив нам светский поклон, вышел наружу через дверь.
Родители были поражены внезапным видением и так переглядывались, что походили на паяцев. Придя в себя от изумления, они призвали двух своих сыновей, которые, узнав о происшедшем, судорожно выхватили шпаги и, воскликнув «Смерть ему! Смерть!», отправились на розыски этого вертопраха. Впрочем, шел он быстро, так что настигнуть его им не удалось.
Тем временем оставшиеся дома родители заперли дверь и хотели было поквитаться со сводней, но та, заслышав шум и поняв его причину, уже вышла через потайную дверь, а невеста — вслед за нею. Тут они поняли, как их провели и одурачили, и пошли вымещать злобу на мне, разбившемся в лепешку и лежавшем без движения; если бы не это обстоятельство, я сам бы пошел по следу того, кто принес мне столько несчастий. Вошли братья, обливаясь потом и задыхаясь, ругаясь и клянясь, раз уж не догнали негодяя, умертвить свою сестру, а вместе с нею и сводню. Когда им сказали, что те уже бежали через заднюю дверь, раздались новые богохульства, ругательства и проклятья. Один говорил:
— Да пусть явится сюда сам дьявол, а с ним прорва чертей, я их как мух перебью! Ну где же вы, черти, зря я вас, что ли, зову? Знаю, вы там у себя боитесь моего гнева и носа оттуда не смеете высунуть. Увидел бы я этого труса, дунул бы, его в такие места бы унесло — только его и видали!
А другой продолжал:
— Догони я его, порвал бы на такие мелкие кусочки, что ничего крупнее уха не нашли бы! Если он еще жив (да даже если и мертв), ни за что от меня не скроется, я его из-под земли достану.
Вот так они грозились и хвалились, а бедный Ласаро всё ждал, что грянет из сгустившихся над ним туч. Я больше опасался слуг, числом не то десять, не то двенадцать, чем этих вояк. И стар, и млад кучей навалились на меня: одни лягались, другие били кулаком; иные дергали меня за волосы, иные — шлепали по щекам. Не напрасно я боялся, ибо мальчишки тыкали в меня грошовыми иголками, от которых я чуть волком не выл; служанки так меня щипали, что в глазах мутнело. Одни говорили: «Давай его убьем»; другие — «Нет, лучше бросим в нужник». Так меня молотили, что казалось мне — угодил я на мельницу или на сукновальню.
Заметив, что я уже не дышу, они бросили меня терзать, но угрожать не перестали. Отец, во всей толпе либо самый зрелый, либо самый прогнивший, приказал им отпустить меня и заявил, что если я правдиво расскажу, кто похитил его честь, то мне больше не причинят вреда. Их желания я выполнить не мог, ибо сам не ведал, кто он таков, и вообще в первый раз увидел его, когда тот восстал из своего гроба [264]. Поскольку я ничего не говорил, за меня снова принялись. Тут-то и стал я стонать, рыдать и оплакивать свои несчастья, тут-то и стал я вздыхать и хулить свою непостоянную фортуну, вечно
