со мной в Мадриде в доме хозяина гостиницы, все хохотали как сумасшедшие, особенно один цыган и одна цыганка, просто-таки заливавшиеся смехом. Я начал краснеть и стал весь пунцовый; цыган — мой земляк, заметив это, сказал:
— Не надо краснеть, братец мой, ибо эти сеньоры смеются не над вашей жизнью, достойной скорее восхищения, чем осмеяния; и раз уж вы так подробно поведали о ней, будет справедливо расплатиться с вами тою же монетой, так же доверяя вашему благоразумию, как вы верили нашему. Если сеньоры дадут на то соизволение, я объясню вам причину смеха.
Каждый дал свое согласие, ибо все хорошо знали, что осмотрительность и многоопытность цыгана не дадут ему выйти за пределы здравого рассудка.
— Знайте же, — продолжил он, — что те, кто покатывался со смеху и хохотал до слез, — не кто иные, как священник и девица, выпрыгну вшие из окна голышом, когда потоп из лохани чуть было не поглотил их. Быть может, они захотят рассказать, по каким протокам несло их течение, пока не вынесло сюда.
Новоиспеченная цыганка попросила слова, взывая к снисхождению благородных слушателей [271], и гулким, размеренным, низким голосом начала повествование:
— В тот день, когда я ушла, вернее сказать — выпрыгнула, из отчего дома и угодила в каталажку, меня разместили в покоях скорее темных, чем чистых, и скорее тошнотворных, чем богато украшенных. Отца Урвеса, который присутствует среди нас и не даст мне солгать, держали в застенке, пока он не назвался священником; тогда его тут же отвели к названому епископу [272], который вынес ему строжайшее порицание за то, что он вздумал утонуть в столь мелкой водице и устроил такое позорище. Но он пообещал быть осторожнее и сдержаннее, да так, что и земля под ногами не узнает, куда он ходит, и его отпустили, запретив в служении на месяц. Я же оказалась под стражей алькайда; [273] он был молод и пригож, я тоже была девица не из дурных, потому и жила я там как у Христа за пазухой. Тюрьма была моим райским садом и королевским дворцом, полным всякого рода наслаждений; родители мои, пусть и негодовали из-за допущенных мной вольностей, делали всё, чтобы выпустить меня на волю. Впрочем, труды их оказались тщетными, ибо алькайд тоже делал всё, чтобы я не вырвалась из-под его власти. Сеньор лиценциат, здесь присутствующий, бродил вокруг тюрьмы как ищейка, пытаясь со мной заговорить. Это ему удалось через посредство умелой сводни, первой в своем деле; она переодела его в юбку и лиф одной из своих служанок, а бороду замотала повязкой, будто бы от зубной боли. На этом свидании и родился замысел моего побега.
На следующий день был намечен прием у графа де Миранда, в конце которого должны были плясать цыгане. С ними-то и сговорился Каниль (ибо так теперь зовется сеньор викарий). Он так всё подстроил, что благодаря его хитроумию мы наслаждаемся желанной свободой и его обществом, лучшим на свете. Накануне званого вечера я ластилась к алькайду сильнее, чем кошка к колбаснику, и раздавала клятв больше, чем моряк в бурном море. Теперь он был мне обязан и ответил еще большими милостями, позволив мне попросить всё, что мне угодно, лишь бы его взор по-прежнему наслаждался мною. Я учтиво отблагодарила его, сказав, что нет для меня горшей муки, чем отказать своему взору в наслаждении этим юношей. Видя, что всё идет как по маслу, я попросила его, если это не трудно, отвести меня на вечер. Это показалось ему затруднительным; но он уже дал слово, к тому же и слепой божок любви [274] послал в него стрелу, так что пришлось согласиться.
Старший альгвасил тоже был в меня влюблен и повелел всем стражникам и самому алькайду блюсти меня и никуда не переводить из тюрьмы. Чтобы сохранить всё в тайне, алькайд одел меня пажом, в наряд из зеленого дамаста [275] с золотыми позументами. Плащ был из зеленого же бархата, с желтой атласной каймой; шапочка — с перьями и лентой, усыпанной бриллиантами; жабо — с кружевами; чулки — цвета соломы, со здоровенными подвязками; туфли — белые в дырочку; шпага и кинжал — позолоченные от души. Мы вошли в зал, в котором толпилось видимо-невидимо дам и кавалеров. Мужчины были галантны и отважны, женщины — статны и прекрасны; многие укрывали лица плащами и шалями. Каниль был разодет, как петух; увидев меня, он приблизился так, что я оказалась между ним и алькайдом. Начался вечер, на котором я увидела разные вещи; о них я умолчу как о не имеющих касательства к делу. Наконец, вышли цыгане и принялись скакать и плясать. Двое из них разругались из-за прыжков; слово за слово, и один уличил другого во лжи. За это уличенный ударил его ножом в голову, откуда хлынуло столько крови, как будто зарезали быка. Гости, поначалу думавшие, что это такой розыгрыш, забегали и закричали: «Караул! Убивают!» Стражники переполошились, все присутствовавшие похватались за шпаги; я тоже достала свой клинок и, увидев его в руке, задрожала от страха. Преступника поймали, и некто, специально для того подготовленный, заявил, что в зале есть алькайд, которому его можно сдать. Старший альгвасил подозвал алькайда, чтобы передать ему убийцу. Он хотел увести меня с собой, но боялся, как бы меня не узнали, и поэтому указал мне один уголок и велел спрятаться там и ждать, пока он не вернется. Когда эта вошь [276] от меня наконец отцепилась, я взяла за руку отца Каниля, всё это время бывшего рядом, и мы в два прыжка выскочили на улицу, где нас ждал один из этих сеньоров; он отвел нас в табор. Когда раненый, которого все считали убитым, увидел, что мы свободны, то встал и сказал: «Ну всё, сеньоры, пошутили, и хватит. Я цел и невредим, и мы всё это устроили лишь для того, чтобы праздник получился веселее». Он снял колпак, под которым был спрятан стальной шлем, а на нем — бычий пузырь, как следует наполненный кровью и лопнувший от удара ножом. Все от такой шутки рассмеялись, кроме алькайда, которому она доставила одну лишь досаду.
Он направился к условленному месту и, не найдя меня там, принялся искать. Он спросил старую цыганку, не видала ли она пажа такой-то и такой-то наружности; она, тоже особо подготовленная, ответила, что видела, как паж выходит с каким-то мужчиной, держащим его под ручку, и говорит
