изобретавшую новые средства уязвить меня. Как мог, попросил я их оставить меня в покое, ибо я расскажу им, в чем было дело. Так они и поступили, в ответ на что я в точности рассказал, что именно случилось, но правде они верить не захотели. Видя, что гроза от меня не отступает, я решил их по мере сил обмануть и пообещал показать им злодея. Меня перестали молотить и посулили золотые горы, потом спросили, как он зовется и где живет. На это я ответил, что не ведаю ни имени, ни улицы, где он живет, но покажу им дом, если меня туда отнесут, ибо после такого дурного обращения ноги мои ходить отказывались. Они тут же подобрели, налили мне вина, от которого я хоть чуточку пришел в себя, и, как следует вооружившись, взяли меня под мышки, как шлюху, и поволокли по улицам Мадрида.
Те, кто меня видел, говорили: «Смотри-ка, его в тюрьму ведут»; другие же возражали: «Нет, в больницу»; но все били мимо цели. Я был в растерянности и замешательстве, не знал ни что говорить, ни что делать, ибо, позови я на помощь, на меня бы донесли страже, чего я боялся пуще смерти. О побеге нечего было и думать, не только из-за перенесенных переломов, но и из-за того, что я находился между отцом, сыновьями и родственниками, которых по такому случаю собралось восемь или девять. Все они были вооружены до зубов, как святой Георгий. Мы ходили вдоль улиц, бродили по закоулкам, а я так и не понимал, где я и куда их веду.
Мы дошли до площади Пуэрта-дель-Соль [265], и на одной из ведущих к ней улиц я увидел красавчика, который шел на цыпочках, подоткнув плащ и держа в одной руке здоровенную перчатку, а в другой — гвоздику. Руками он размахивал, как двоюродный брат герцога Инфантадо [266], жестикулировал и мотался из стороны в сторону. В нем я тут же признал своего хозяина — эскудеро, похитившего в Мурсии мою одежду; не сомневаюсь, что кто-то из святых угодников прислал его туда, ибо никого из них я не забыл упомянуть в своих молитвах. Видя, что случай уже показывает мне лысину [267], я ухватил его за чуб и решил убить сразу двух зайцев: расквитаться с этим бахвалом и заодно избавиться от державших меня извергов. Я сказал им следующее:
— Внимание, сеньоры, — сюда идет любовник, похитивший вашу честь; он переоделся, чтобы остаться неузнанным.
Они, ослепленные яростью, без лишних слов спросили меня, где он. Я указал на него, и тут же на него набросились, схватили за ворот, повалили на землю и надавали тысячу пинков, тумаков и зуботычин. Один из молодчиков, брат девицы, собрался было проткнуть ему грудь шпагой, но отец ему помешал; вызвали караул, а побитому связали руки. Видя, что поднялась заваруха и все при деле, я счел за благо улепетнуть и схорониться как можно лучше. Мой славный эскудеро узнал меня; решив, что это мои родичи так просят у него одежду, он кричал:
— Оставьте меня, оставьте, я заплачу за два платья.
Но с помощью кулаков ему заткнули рот. Окровавленного, измочаленного и покалеченного, его потащили в тюрьму; я же покинул Мадрид, проклиная свое ремесло и того, кто его первый выдумал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
О ТОМ, КАК ЛАСАРО ОТПРАВИЛСЯ НА РОДИНУ, И ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С НИМ ПО ДОРОГЕ ТУДА
Я хотел было отправиться в путь, но сил на исполнение желаемого не хватало, и потому я на несколько дней задержался в Мадриде. Время я провел недурно: помогая себе костылями, без которых я передвигаться не мог, я побирался по домам и по монастырям, пока не ощутил в себе силы снова пуститься в странствия. Подбил меня на это рассказ одного нищего, сидевшего на солнышке с товарищами и искавшего блох. Это была та же история о сундуке, какую я вам рассказал, с таким добавлением: тот, кого приняли за человека из сундука и посадили в тюрьму, смог доказать обратное, ибо в час, когда совершалось дело, он сидел в гостинице, и никто в квартале не видел его в ином платье, чем то, в котором его схватили. Впрочем, за это его всё равно провели с позором по улицам как бродягу и изгнали из Мадрида. И потому он вместе с родителями девицы разыскивал подстроившего всё носильщика, поклявшись, что первый, кто найдет злоумышленника, должен будет с помощью шпаги превратить его в решето.
Я намотал услышанное на ус и натянул повязку на глаз, а также сбрил бороду (из-за чего стал смахивать на монашка из детских игр [268]); в таком обличье, думалось мне, и мать родная меня не узнает.
Из Мадрида я отправился в Техарес [269], дабы узнать: вдруг, вернувшись в родные пенаты, я смогу обмануть фортуну и она меня не узнает. Путь мой лежал мимо Эскориала [270] — здания, воплощавшего всё величие монарха, возводившего сей дворец (тогда еще не достроенный), и достойного числиться среди чудес света. Но я не сказал бы, что строителя привлекло приятство тамошних мест, ибо земля там бесплодная и гористая. Скорее тому причиною мягкость климата (который и летом таков, что достаточно сесть в тени — и не будешь ни мучиться от жары, ни страдать от холода) и его большая польза для здоровья.
Меньше чем за пол-лиги от селения мне попалась шайка цыган, устроивших свой табор на каком-то хуторе. Увидев меня издалека, они поначалу приняли меня за своего, что при моем наряде было немудрено; когда я приблизился, они поняли, что обманулись. Поначалу меня избегали, ибо, когда я показался, они устроили что-то вроде совета или ученого диспута. Мне сказали, что это окольная дорога на Саламанку, зато прямая — на Вальядолид. Поскольку мои дела не принуждали меня идти в определенный город, я сказал (ибо так оно и обстояло), что перед возвращением на родину мне хотелось бы побывать в Вальядолиде.
Один из старых цыган спросил меня, откуда я родом; узнав, что из Техареса, пригласил меня отобедать из любви к тамошним местам, ибо сам был из Саламанки. Я принял приглашение, и на сладкое меня попросили рассказать о своей жизни. Просьбу я незамедлительно исполнил, стараясь, сколь возможно, уложить великие дела в краткие и сжатые слова. Когда я дошел до истории с лоханью и поведал о том, что приключилось
