«Красиво! Хотя совсем по-иному, чем у нас», — решил Петер Майцен и пошел дальше. Теперь он брел по разбитой, грязной дороге, что петляла на вершине холма. И вскоре подошел к первому дому. Под замшелыми деревьями он увидел большой пруд. Вода в нем была нечистая, зацветшая. Над ним тучами носились мухи, стая лягушат выскочила из травы и, описав дугу, плюхнулась в воду. Постепенно круги исчезли, и на зеленоватой поверхности затрепетало белое облако.
Петер Майцен обрадованно поднял голову. Облако стояло прямо над ним. Оно плыло в синеве — продолговатое, кудрявое, как шкура ягненка, белое-белое…
«Ты здесь? И прямо над этой зеленоватой грязной лужей… Ну ничего, ведь ты не можешь испачкаться ни в какой луже, наоборот — любую лужу очистишь и украсишь собою. Привет тебе! И не уходи сегодня с неба!»
Облако слегка качнулось, словно хотело пожать плечами.
Петер Майцен погрозил ему палкой и пошел дальше. Вскоре он оказался среди строений, из которых не все были винными погребами. Это был поселок, состоявший едва ли из десятка старых бревенчатых домов. Да вовсе и не дома это были, а, пожалуй, домишки. И окна были не окнами, а только оконцами. А в них гвоздики, герань, фуксии, фуксии, герань, гвоздики. Все было дряхлое, от всего исходил такой сильный запах ветхости, что у Петера Майцена невольно вырвалось:
— А переменилось ли что-нибудь в этом селении с тех пор, как здесь ходил Примож Трубар[51]?
Ку-ка-ре… — отозвался откуда-то петух. Но не закончил свою песню — на самой высокой ноте вдруг захлебнулся и умолк.
После этого загремела тяжелая цепь. Из-за угла деревянной хибарки выглянул лохматый пес и чуть слышно тявкнул. Из пасти у него свисал язык — такой же красный, как увядшие гвоздики, герань и фуксии в окнах.
— Что, брат? Жарко?
Пес не отозвался — отвернувшись, он величественно убрал кудлатую голову, не помахав даже хвостом на прощание.
За домом лежала куча навоза. К дороге от нее натекла лужа густой темно-зеленой, почти черной жижи. В ней копались три белые утки, ухитрившиеся сохранить ослепительную белизну, подобную облаку на небе.
— Ей-богу, вы птицы что надо! — сказал Петер Майцен. — Какая благодать, что вы можете барахтаться в навозной жиже и оставаться чистыми!
Му-у-у… — послышалось за спиной.
Он оглянулся. Из хлева тянула свою большую морду корова.
Му-у…
— Добрый день, Пеструха! — сказал Петер Майцен, подходя ближе. — Чего тебе? Или просто соскучилась? Ведь не так уж все плохо! Стоишь себе в холодке, жуешь жвачку.
Му-у-у… — замычала корова и лизнула ему руку шершавым языком.
— Ну, старайся, старайся! Мне, ей-богу, некогда чесать тебе между рогами. Домой спешу. Надо работать.
Му-у-у…
— Вот так штука! — остановился вдруг Петер Майцен. — Чуть не позабыл о корове Темникара! — Он вернулся и подошел к Пеструхе. — Спасибо тебе, милая, что голос подала! Знаешь, у моего героя, Темникара, о котором я буду повесть писать, тоже была корова. Вернее, у него было несколько коров, но Пеструху он любил больше всех. Это была красивая и очень симпатичная корова. Одна только беда была с нею: никак не желала забрюхатеть. Темникар и сердился, и огорчался, а все же четыре года держал ее в хлеву.
Му-у-у!.. — прервала его корова.
— Погоди! — сказал Петер Майцен, оглядываясь. По ту сторону дороги рос приземистый ясень. Петер Майцен вынул из кармана нож, срезал несколько веток и протянул их корове. — Ну вот, видишь!.. Значит, я тебе уже сказал, что у Темникара была красивая корова. И в последний день своей жизни, прежде чем уйти в Робы, чтоб схватиться с этими кротами чертовыми, он еще раз зашел к ней. Он любил ее. И во всем ей доверял. И револьвер, что ему принесли партизаны, тоже хранила в своих яслях Пеструха. Ну и, придя в хлев за этим своим огненным дьяволом, он заговорил с ней. Почесал ей между рогами и сказал:
— Знаешь, Пеструха, ухожу я! В бой иду!.. Только не пялься на меня так! В самом деле иду в бой! Это уже не шутка, не выдумка и не пустое бахвальство…
Му-у-у… — замычала Пеструха.
— Знаю! — Темникар опустил глаза. — Двадцать лет я рассказывал, как, бывало, дрался в молодые годы. И двадцать лет лгал. А зачем лгал? Только для того, чтобы как-то расшевелить своего сына, ведь он настоящий слизняк. Да, только для того! И чего-нибудь я добился? Ровно ничего! Я рассказываю, рассказываю, а он сунет руку под рубаху, чешет свое пузо да хихикает, как придурок какой!.. Даже сейчас — все дерутся, а он сидит себе дома и почесывается!.. Эх, тяжко настоящему мужику, когда сын у него похож на бабу!.. И еще тяжелее, когда самому приходится похваляться выдуманными драками!.. Что поделаешь! Вначале думал парня расшевелить, а после шло уже по привычке, хоть и убедился, что все напрасно… Наверное, продолжал бы так и дальше, если б… если б не эти кроты чертовы…
Му-у-у… — замычала корова.
— Ладно, хватит! — махнул рукой Темникар. — Знаешь, о своих драках я всегда интересно говорил. Да не только говорил, иногда кое-что и показывал. Однажды так распалился, что схватил стул — хотел изобразить, как разбил лампу на Плешах, — замахнулся да и в самом деле разбил… Чего ж удивляться, что меня охотно слушали? Зимними вечерами сидим у печки, скучно всем, вот меня и просят: «Расскажите, отец, как вы дрались на Плешах!..» Это была самая знаменитая моя драка. Мы схватились тогда из-за Тилчки, хотя им я этого не говорил. Янез Грегорчев намекнул, будто она в полночь окно открывает, а мне этого было довольно; вскочил я, схватил стул — и по лампе, чтоб потемней было. Потом поплевал на ладони и начал. Двенадцать парней выкинул в дверь, а других выбросил через запертое окно. Ну, уж было тут воплей да звону. А когда дело к концу подошло и бабы принесли свечи, увидел я, что почти все стекла перебил, сломал стол и расколотил шесть стульев, а о посуде и говорить нечего. Да, знаменитая была драка!..
Му-у… — замычала корова.
— Ох, конечно! — вздохнул Темникар и опустил голову. — Сам-то я хорошо знаю, что никогда в жизни не был в Плешах!.. И никогда в жизни не дрался!.. Что поделаешь! С годами я так привык восторгаться своими драками, что, случалось, сам себе, когда скучно станет, рассказывал о них… Поначалу, конечно, стыдно было врать за здорово живешь, а потом… Как избавиться от собственного вранья? Лучше всего поверить, что так оно и случилось на самом деле. И, уверовав, я иногда мог побожиться, что все именно так и обстояло!.. Да и почему бы не быть этому правдой? Почему бы мне не ударить? Разве я трус? Еще чего! Сильный я был, парень что надо. Только подходящего случая не было… Да. Женился я молодым. И жили мы мирно с Тилчкой. Чего ради мне драться? А когда она умерла, и во мне что-то умерло.
Му-у-у… — грустно замычала корова.
— Не реви! — сказал Темникар, взяв охапку сухого клевера. — На-ка, клеверу пожуй, хоть ты его и не заслуживаешь. Ладно уж, коли день такой выдался! — Он потрепал корову по теплой шее и отошел от яслей. В дверях опять оглянулся. — Знаешь, Пеструха, последний раз тебе говорю, смотри у меня! Прошлый месяц я тебя вывел, а если ты и теперь не понесла, то отдам тебя партизанам. Я уже обещал интенданту Урху. Второй месяц пошел.
Му-у-у… — повернула к нему морду корова.
— Ничего не поделаешь, моя дорогая! Такие теперь времена, никто не имеет права яловую жизнь вести! — сказал Темникар и вышел из хлева.
Му-у-у…
Темникар не оглядывался. Медленно закрыл он за собой двери, радуясь в душе, что его не будет на свете, когда придут за Пеструхой…
Му-у-у… — мычала корова, уже очистившая ветки от листьев.
— Усердная ты, ничего не скажешь! — Петер Майцен почесал ей между рогами. — И большое тебе спасибо, что голос подала. Кто знает, может, я и в самом деле не вспомнил бы о Темникаровой Пеструхе…
Му-у-у…
— «Му-у-у…» Да, да… Что ты знаешь об этих делах? Ничего! Крутишь себе хвостом да мычишь. — Петер Майцен засмеялся и покачал головой. — А что сказали бы эстеты новейшего времени, увидев, как я разговариваю с тобой о своих героях?.. Скорей всего, что это неэстетично… А что мне делать? Разве Темникар не разговаривал со своей коровой? Конечно, разговаривал, только он был крестьянином, а не писателем!.. Ну и что из того? Разве он иначе к жизни относился?.. Чего, собственно, хотят эти новоявленные эстеты? Крутят хвостом да время от времени издают невнятное мычание. А то вдруг бросятся, выставив рога, в какую-нибудь новую дверь, что тоже не причислишь к вершинам эстетики. В конце концов, это даже менее оригинально, чем разговаривать с коровой об искусстве.
Му-у-у… — подала голос корова.
— Вот так! — кивнул Петер Майцен. — А теперь я пошел! Надо спешить. Я уже все обдумал. Увидел все основные эпизоды, кроме схватки в Робах. Но прежде, чем я напишу о ней, мне откроется и самый бой…
