— Почему? — спросила Янка без особого интереса. Какое ей теперь было дело до всего этого!
— Скажу только одно — очень уж она вас не любит! Очень!
— Странно, я ведь не сделала ей ничего дурного.
Совинскую будто передернуло, она зло посмотрела на Янку и хотела сказать что-то грубое, но, заметив на ее лице полнейшее равнодушие, оставила девушку в покое и вышла.
А Янка уже думала о Буковце.
«Нет у меня дома, — размышляла она уже без горечи. — Мир широк, есть где поселиться», — утешала она себя, но тут же вспомнила, чтó Гжесикевич говорил об отце, и съежилась, будто от боли. Тревога — не та, которую человек испытывает от предчувствия недоброго, а та, которая приходит при воспоминании о хорошем и навсегда утраченном, — завладела ее сердцем. То была боль минувшего прошлого, какую испытывают в часы раздумий и раскаяния, воспоминания об умерших.
Но картины одиноких ночей в Буковце, когда она предавалась мечтам, позабыв обо всем на свете, и создавала чудесные миры в своем воображении, ожили в ее мозгу с новой силой. Думы о природе, буйной и прекрасной, о бескрайних полях, задумчивых ярах, полных звуков и песен, о могучей красоте зелени навевали на нее меланхолию и убаюкивали душу, измученную жизнью и борьбой.
Только леса, где она выросла, мрачная глушь, полная невыразимых чудес, могучие деревья, среди которых она чувствовала себя, как среди братьев, связанных с нею узами родства, — лишь они жили сейчас в ее воображении.
Янка тосковала по этим родным местам, и в ножной тишине чудились ей величественные голоса осеннего бора, сонный шорох ветвей; всем существом своим она ощущала мерное, беспрерывное покачивание лесных великанов, мягкие движения золотистых ветвей и радостные крики птиц, запахи молодых побегов сосны, можжевельника, всю эту неторопливую жизнь природы.
Часами лежала Янка без слов, без движения, душой она была там, в зеленых лесах, бродила по вырубкам, среди кустов дикой малины и терновника, по полям, где колосилась и шумела, переливаясь на солнце росами, густая, высокая рожь. Янка мысленно пробиралась сквозь сосновые перелески, пахнущие смолой. Она прошла по всем дорогам, по каждой тропинке, навестила каждый уголок, приветствуя все вокруг и обращаясь к полям, лесам, горам и голубому небу: «Это я! Это я!». Янка улыбалась, будто снова обрела утраченное счастье. Освежающие воспоминания восстановили ее силы.
На восьмой день Янка встала и, почувствовав себя гораздо лучше, пошла на прогулку. Захотелось воздуха, зелени, не покрытой городской пылью, солнца и простора. Янка ощущала, как город давит ее все больше, тут на каждом шагу нужно себя стеснять, оглядываться и вечно считаться с какими-нибудь условностями и правилами.
Она пересекла площадь Брони и за Цитаделью[36] пошла по влажным отмелям к Белянам. Вокруг стояла глубокая тишина. Солнце ярко светило, но от воды веяло бодрящим холодом.
Янка смотрела на реку, покрытую белыми пятнами пены, на неясные силуэты лодок, прислушивалась к плеску воды. Она наслаждалась покоем и чувствовала, как возрождаются в ней подорванные силы.
Янка легла на желтый прибрежный песок и, глядя на сверкающую полосу воды, забыла обо всем. Ей казалось, что она плывет по течению, минуя берега, дома, леса, плывет в голубую бескрайнюю даль, как в бесконечность, ничего не испытывая, кроме невыразимого наслаждения от покачивания на волнах; ей представляется безграничным счастьем отдаться на милость стихии и без желаний, без мысли покориться ей и уснуть под мягкий шум волны, наполняющий сердце сладостным чувством, не жить, не помнить, а только смутно чувствовать краски, запахи, звуки, мерцание звезд, дыхание деревьев — все это биение матери-земли с ее необозримыми просторами.
Янка очнулась от забытья; мимо нее прошел старик с удочкой в руках. Он посмотрел на Янку, сел недалеко от нее, у самой воды, не торопясь забросил удочку и стал ждать. У старика было приятное лицо, и Янке захотелось побеседовать с ним; она уже собиралась было что-то сказать, но он заговорил первым:
— Хотите переехать на ту сторону?
Янка вопросительно посмотрела на него.
— Что, непонятно? Я думал, вы собирались утопиться.
— Я даже не думала о смерти, — ответила Янка тихо.
— Хо-хо, такой подарок — немалая честь для реки.
Старик поправил удочки и умолк, сосредоточив внимание на рыбках, которые кружили возле приманки.
Наступила еше более глубокая тишина, и душа Янки погрузилась в состояние сладостного покоя, ее наполнило доброе чувство; величественный простор, вода, зелень — все это окрыляло ее, порождало чувство благодарности к природе и огромную радость, по сравнению с которой мелкие земные утехи были ничтожны. Янка будто выпрямилась, выросла и обрела прежнее спокойствие.
Старик взглянул на нее, и по его тонким губам пробежала загадочная улыбка.
Янка почувствовала на себе его взгляд и повернулась к незнакомцу. Они доброжелательно посмотрели друг на друга.
У Янки появилось непреодолимое желание излить перед ним душу. У этого человека было такое доброе лицо, такая мудрость светилась в его глазах, что Янка почувствовала к нему необыкновенную симпатию. Пододвинувшись поближе, она тихо сказала:
— Я не думала о смерти.
— Значит, вы искали утешения?
— Да. Хотела побыть наедине с природой и забыть…
— О чем?
— О жизни! — прошептала она глухо, и в глазах ее заблестели слезы.
— Дитя вы малое. Отчего же это могло случиться? От любви, от гордости, или нужда незваная?
— А если все вместе, разве этого мало, чтобы быть совсем, совсем несчастной?
— Даже все вместе — пустяки; я думаю, в жизни вообще нет ничего такого, что нормального, уважающего себя человека могло бы сделать несчастным. Кто вы? — спросил он после недолгого молчания… — То есть чем вы занимаетесь?
— Я из театра.
— Ага! Мир комедиантов! Подражания, которые потом принимают за действительность, химеры! Это портит человеческую душу. Самые большие актеры — это всего лишь механические игрушки, иногда заведенные мудрецами, иногда гениями, а чаще всего глупцами для потехи таких же глупцов. Актеры, художники, творцы! Все они слепое орудие натуры, которая через них проявляет себя и осуществляет цели, ей одной известные. Им кажется, что они — это что-то важное. Печальное заблуждение! Они лишь инструмент, который будет выброшен, как только перестанет быть полезным.
— Кто вы такой? — не выдержав, спросила Янка, задетая его словами.
— Старый человек, как видите, рыболов и очень люблю побалагурить. О да, я уже очень стар. Прихожу сюда каждый день летом, в хорошую погоду, на несколько часов и ловлю рыбу, если, конечно, клюет. На что вам знать, кто я? Мое имя вам ничего не скажет. Я лишь единица в общей массе, которая получила свой номер при появлении на свет и получит другой, когда уйдет со света. Я маленький человек, к тому же так случилось, что меня давно отнесли в разряд непутевых, — шутливо отрекомендовался старик.
— Я не собиралась вас обидеть.
— А я никогда не обижаюсь. Обиды, радости — это все для глупцов, — пояснил незнакомец. — Человек должен наблюдать и идти своей дорогой, — добавил он, снимая с крючка пескаря.
Янку немного озадачили и его серьезность и решительный тон, не допускающий возражений.
— Вы из Варшавского театра? — спросил старик, снова забрасывая удочку.
— Нет, я в труппе Цабинского, знаете, наверное.
— Не знаю, не слышал.
— Как, ничего не слышали о Цабинском и о «Тиволи», не читали? — удивленно спросила Янка, не понимая, как можно жить в Варшаве и не интересоваться театром.
— Я не хожу в театр и не читаю газет.
— Это невероятно!
— Сразу видно, что вам двадцать лет, иначе вы не восклицали бы с таким удивлением «невероятно!» и не приняли бы меня за варвара или умалишенного.
— Но вы производите такое впечатление, я никогда бы не подумала, что…
— Что я не интересуюсь театром, да? И не читаю газет, так ведь? — докончил он за нее.
— Я не могу даже понять почему?
— Да потому, что меня это не касается, — ответил он просто.
— Вас не касается то, что происходит на свете, как люди живут, что делают и что думают?
— Нет. Вам кажется это, должно быть, чудовищным, а между тем все так просто. Разве наши Матеки, Бартеки и Ягны занимаются театром или мировыми проблемами? Нет, правда?
— Но это мужики, это совсем другое.
— Это то же самое, только для них не существует ни вашей славы, ни вашего величия, им безразлично, были Ньютон и Шекспир или нет. Им и без того хорошо, даже очень хорошо.
Янка молчала; все это казалось ей парадоксальным, даже неправдоподобным.
— Что я могу узнать из ваших газет и театров? Что люди любят, ненавидят, сживают друг друга со свету, что, как и прежде, господствуют зло и насилие, что весь мир и вся жизнь — это огромная мельница, на которой перемалываются человеческие мозги и совесть? Лучше уж совсем ничего не знать.
