Что с ним приключилось, мы не знали, но разбудить его не удалось. Не помогали ни пинки, ни щипки, ни другие ласки его дорогой жены; он лежал как бревно лицом кверху и храпел, как кавалерийский трубач.
— Вот что, добрая женщина, — сказал Долговязый Дух, — дай-ка я попытаюсь, — и, схватив пациента прямо за нос, он самолично рывком поднял его, усадил и держал в таком положении, пока тот не открыл глаза. Дерби оглянулся по сторонам как одурелый, а затем, вскочив на ноги, забился в угол, откуда стал рассматривать нас с самым серьезным и почтительным видом.
— Разрешите мне, дорогой Дерби, представить вам моего уважаемого друга и товарища Поля, — сказал доктор, вертясь вокруг меня с немыслимыми ужимками.
Тут Дерби начал приходить в себя и немало удивил нас, произнеся несколько слов по-английски. Насколько можно было понять, он выражал в них, что уже давно знал о присутствии по соседству двух «кархоури», что рад нас видеть и что нам мигом будет приготовлено угощение.
Вскоре выяснилось, откуда у него такие познания в английском языке. Он прожил некоторое время в Папеэте, где островитяне уснащают свой разговор самыми классическими матросскими выражениями. По-видимому, старик очень гордился тем, что побывал на Таити, и упоминал об этом тем же многозначительным тоном, каким провинциал сообщает о том, что в свое время он проживал в столице. Дерби был не прочь поболтать, но мы очень проголодались и попросили поторопиться с завтраком, пообещав выслушать затем его рассказы. Поистине забавно было наблюдать необычайную старомодную нежность, с которой обращались друг к другу эти старые островитяне, возясь с тыквенными бутылями. Несомненно, с их языка не сходили «да, любовь моя», «нет, жизнь моя» — как это бывает у наших молодоженов.
Нас плотно накормили, и пока мы обсуждали достоинства съестных блюд, хозяева без конца повторяли, что не рассчитывают ни на какое вознаграждение за свои заботы. Больше того, мы вольны оставаться сколько хотим, и на все время нашего пребывания этот дом и все их имущество принадлежат уже не им, а нам; и еще того больше, сами они — наши рабы, причем старая дама готова довести свою услужливость до такого предела, который был совершенно излишен. Вот каково таитянское гостеприимство! Самозаклание на каменной плите собственного очага ради блага гостя.
Гостеприимство полинезийцев не знает границ. Если туземец из Ваиурара, самой западной части Таити, появляется в Партувае, деревне на крайнем востоке Эймео, то будь даже он совершенно чужой, жители со всех сторон приветствуют его у своих дверей, приглашая войти и чувствовать себя как дома. Но путник проходит мимо, внимательно изучая каждую хижину, пока не остановится, наконец, перед той, которая ему понравится; тогда, воскликнув «ах, эна маитаи» (эта, пожалуй, подойдет), он входит и располагается с полной непринужденностью, развалившись на циновках и, весьма возможно, требуя, чтобы ему принесли молодой кокосовый орех получше и печеный плод хлебного дерева, нарезанный тонкими ломтиками и хорошенько подрумянившийся.
Как это ни странно, впрочем, но если впоследствии выяснится, что этот ведущий себя без церемоний чужестранец не имеет у себя на родине собственного дома, тогда ему придется буквально вымаливать приют. «Кархоури», или белые, являются исключением из общего правила. В этих случаях происходит в точности то же, что мы наблюдаем в цивилизованных странах, где людям, владеющим домами и поместьями, все знакомые до смерти надоедают бесконечными приглашениями приехать и погостить у них, между тем как бедные джентльмены, которые замазывают чернилами швы своего сюртука и очень порадовались бы подобному приглашению, напрасно стали бы его добиваться. Но к чести древних таитян следует заметить, что это темное пятно на их репутации гостеприимного народа лишь недавнего происхождения, а в старину его не было и в помине. Так сообщил мне капитан Боб.
В Полинезии считается «огромной удачей», если мужчина, женившись, войдет в семью, состоящую в родстве с большей частью общины (бог свидетель, у нас дело обстоит вовсе не так).
Причина здесь та, что в таком случае во время путешествия больше домов будет всецело к его услугам.
Получив родительское благословение старых Дерби и Джоан, мы продолжали путь, решив сделать следующую остановку в ближайшем месте, какое нам приглянется.
Идти пришлось недолго. Приятная прогулка вдоль покрытого ракушками берега, и вот мы на широком лугу, кое-где поросшем деревьями; он опускался к самой воде, которая шевелила окаймлявшие его заросли тростника. Вблизи находилась крошечная бухточка, защищенная коралловыми рифами; там на волнах покачивалась флотилия пирог. Поодаль на естественной террасе, обращенной в сторону моря, стояло несколько туземных хижин с новыми тростниковыми крышами, которые выглядывали из листвы, точно зеленые беседки.
Когда мы подошли ближе, послышались громкие голоса, и вскоре показались три веселые девушки; от них так и веяло жизнерадостностью, здоровьем и юностью, и они казались олицетворением живости и лукавства. На одной из них было яркое ситцевое платье, а длинные черные волосы свисали позади двумя огромными косами, соединенными внизу и перевязанными зелеными усиками виноградной лозы. По самоуверенному, дерзкому виду островитянки я решил, что это какая-то молодая особа из Папеэте, приехавшая навестить деревенских родственников. Наряд ее спутниц состоял лишь из простого хлопчатобумажного балахона; их волосы были растрепаны. Эти очень хорошенькие девушки проявляли сдержанность и смущение, свойственные провинциалкам.
Маленькая плутовка (первая, о которой я упомянул) подбежала ко мне и, очень радушно поздоровавшись по-таитянски, закидала такой кучей вопросов, что я не успевал не только ответить, но даже понять их. Впрочем, в сердечном приеме в Лухулу, как она называла деревню, мы могли не сомневаться. Тем временем доктор Долговязый Дух галантно предложил руку двум другим девушкам; поначалу они не понимали, чего от них ждут, но в конце концов, усмотрев в этом какую-то шутку, приняли оказываемую им честь.
Три девицы немедленно сообщили нам свои имена, которые были весьма романтичны, и я не могу удержаться, чтобы не привести их. Итак, на руках моего приятеля повисли Ночь и Утро, в лице Фарновары, или Рожденной Днем, и Фарноопу, или Рожденной Ночью. Та, что с косами, носила очень подходящее имя Мархар-Раррар — Бодрствующая, или Ясноглазая.
К этому времени из хижин вышли остальные их обитатели — несколько стариков и старух и какие-то рослые молодые парни, протиравшие глаза и зевавшие во весь рот. Все окружили нас и спрашивали, откуда мы явились. Услышав о нашем знакомстве с Зиком, они пришли в восхищение; а один из них узнал ботинки на ногах доктора.
— Кики (Зик) маитаи, — закричали они, — нуи, нуи ханна ханна портарто (делает много картофеля).
Теперь начались дружеские препирательства по поводу того, кому выпадет честь принять у себя чужеземцев. Наконец, высокий старый джентльмен по имени Мархарваи, с лысой головой и седой бородой, взял нас за руки и повел в свой дом. Как только мы вошли, Мархарваи, указывая палкой на все находившееся внутри, принялся с таким подобострастием просить нас считать его дом своим, что Долговязый Дух предложил ему тут же составить дарственную.
Время приближалось к полудню, а потому после легкого завтрака из печеных плодов хлебного дерева, после нескольких затяжек трубкой и веселой болтовни, наш хозяин стал уговаривать нас прилечь и предаться длительному отдыху. Мы согласились и хорошенько всхрапнули всей компанией.
Глава LXVIII
ЗВАНЫЙ ОБЕД НА ЭЙМЕО
В середине чудесного ликующего дня нас повели обедать под зеленый навес из пальмовых листьев, открытый со всех сторон и такой низкий у стрех,[114] что, входя, мы должны были нагнуться.
Внутри землю устилал свежий ароматный папоротник, называемый «нахи»; когда его шевелили ногой, он испускал сладкий запах. По одну сторону лежал ряд желтых циновок с узорами из волокон древесной коры, окрашенных в ярко-красный цвет. Сидя там по-турецки, мы любовались зеленым берегом и расстилавшейся за ним синей гладью безбрежного Тихого океана. Двигаясь вдоль края острова, мы зашли уже так далеко, что Таити больше не было видно.
На папоротнике перед нами в несколько слоев лежали широкие толстые листья «пуру», перекрывавшие один другой. Поверх них были уложены в ряд недавно сорванные банановые листья, длиной по меньшей мере в два ярда и очень широкие. Чтобы они не топорщились, черенки из них вырвали. На этой зеленой скатерти стояло следующее.
Вдоль одного края были разложены листья «пуру», заменявшие тарелки; около каждого стояла простая чаша из скорлупы ореха, до половины наполненная морской водой, и лежала таитянская булочка, то есть маленький плод хлебного дерева, подрумяненный на огне. В центре находилась огромная плоская тыквенная бутыль, доверху набитая бесчисленными пакетиками из влажных листьев, от которых шел пар; в каждом была завернута маленькая рыбка, печеная в земле по всем правилам кулинарного искусства. По обе стороны от этой аппетитной горы стояли украшенные резьбой тыквенные бутыли. Одна была до краев полна золотистым «пои», то есть пудингом, приготовленным из красного пизанга,[115] растущего в горах, другая — пирожными из индийской репы, которую разминают в ступке и замешивают на молоке кокосового ореха, а затем пекут. Между тремя тыквенными бутылями лежали груды молодых кокосовых орехов, очищенных от шелухи. Их глазки были вскрыты и расширены, так что каждый плод представлял собой готовый к употреблению кубок.
