Но пусть священник не потребовал у нее разъяснений — другие впоследствии могли оказаться менее скромными: Эмма сочла нужным останавливаться впредь в «Красном Кресте», чтобы деревенские знакомые, встречаясь с нею на лестнице, не могли ничего заподозрить.
Раз, впрочем, Лере встретил ее при выходе из «Булонской гостиницы» под руку с Леоном; она испугалась, воображая, что он станет болтать. Он не был так глуп.
Зато через три дня он вошел в ее комнату, запер за собою дверь и сказал:
— Мне нужно было бы получить денег.
Она заявила, что денег у нее сейчас нет. Лере разохался и напомнил ей все оказанные им одолжения.
В самом деле, из двух векселей, подписанных Шарлем, Эмма до сих пор уплатила только по одному. Другой вексель Лере, по ее просьбе, согласился заменить двумя новыми, написанными на долгие сроки. Затем он вытащил из кармана список неоплаченных покупок, где значились: занавеси, ковер, материя для обивки кресел, несколько платьев и разные туалетные принадлежности; итог счета достигал почти двух тысяч франков.
Она опустила голову. Он продолжал:
— У вас нет денег, зато есть имущество, — и напомнил ей про домишко в Берневиле, близ Омаля, почти не приносивший дохода. Он составлял в былые времена часть фермы, проданной еще Бовари-отцом; Лере знал все — и количество гектаров, и даже фамилии соседей.
— На вашем месте, — сказал он, — я бы развязал себе руки, и у меня еще осталось бы кое-что.
Она сослалась на трудность найти покупщика; он намекнул, что мог бы поискать. Но как, спросила она, получить ей право на продажу дома?
— Да разве у вас нет доверенности? — ответил он.
Слова эти были для нее струей свежего воздуха.
— Оставьте мне счет, — сказала она.
— Не стоит об этом думать! — возразил Лере.
Он зашел еще через неделю и похвастался удачей: после многих хлопот удалось ему напасть на некоего Ланглуа, который давно уже подбирается к именьицу, хотя и не говорит пока своей цены.
— Не в цене дело, — воскликнула она.
— Напротив, лучше выждать, пощупать молодца, — советовал Лере. Дело стоит того, чтобы из-за него съездить в те края; но так как ей самой не собраться, то он, Лере, мог бы туда отправиться и потолковать с Ланглуа.
Вернувшись, он заявил, что покупатель предлагает четыре тысячи франков.
При этом известии Эмма просияла.
— Откровенно говоря, — прибавил он, — цена хорошая.
Она получила половину суммы немедленно; и когда хотела уплатить по счету, торговец воскликнул:
— По чести, жаль мне брать у вас сразу такую сумму!
Она взглянула на банковские билеты и, вспомнив, какое несчетное количество свиданий представляют собою эти две тысячи франков, пробормотала:
— Как же быть?
— О, — сказал он, добродушно смеясь, — в торговые счета можно поставить все, что угодно. Не знаю я, что ли, как обделываются хозяйственные делишки? — И он пристально смотрел на нее, вертя в руках две длинные бумажки. Наконец, открыв бумажник, разложил на столе четыре векселя по тысяче франков каждый. — Подпишите-ка их и оставьте себе все деньги.
Она возмутилась.
— А разве, давая вам лишние деньги, — возразил нагло Лере, — я не оказываю вам этим услугу? — И, взяв перо, он подписал внизу счета: «Получил от госпожи Бовари четыре тысячи франков». — О чем вы беспокоитесь, раз через полгода вы получите остальную сумму за ваш сарай и раз срок последнего векселя приходится после этой уплаты?
Эмму несколько затрудняли эти расчеты, в ушах у нее звенело, словно из мешков сыпались золотые и звякали по полу. Наконец Лере объяснил, что у него есть приятель, некий Венсар, банкир в Руане, который учтет эти четыре векселя, а затем Лере сам принесет барыне лишние деньги сверх действительного долга.
Но вместо двух тысяч франков он принес всего тысячу восемьсот, так как приятель его Венсар (как, впрочем, и следовало) оставил двести франков себе за учет и за комиссию.
Потом он небрежно спросил у нее расписку.
— Вы понимаете… в торговых делах… бывают случаи… И не забудьте, пожалуйста, пометить расписку сегодняшним числом.
Необъятный горизонт осуществимых фантазий вдруг развернулся перед Эммой. У нее хватило осторожности отложить тысячу экю и уплатить ими по первым трем векселям, когда подошли их сроки; четвертый же вексель был прислан на дом случайно в четверг, и Шарль, взволнованный, терпеливо ждал возвращения жены, чтобы получить от нее разъяснение.
Если она ничего не сказала ему об этом векселе, то только из желания избавить его от домашних дрязг; она села к нему на колени, ласкала его, ворковала, перечислила длинный список всех необходимых предметов, взятых в кредит.
— Словом, ты должен согласиться, что ввиду такого количества это не очень дорого.
Шарль, не зная, как быть, обратился вскоре к тому же неизменному Лере, который клялся все уладить, если барин выдаст ему два векселя, из коих один будет на семьсот франков и сроком на три месяца. Чтобы как-нибудь выйти из затруднения, Шарль написал матери чувствительное письмо.
Вместо ответа мать приехала сама; и когда Эмма спросила, удалось ли ему что-нибудь получить от нее, он ответил:
— Да. Но она хочет, чтобы ей показали счет.
На другой день рано утром Эмма побежала к Лере и просила его написать другой счет, который бы не превышал тысячи франков, так как, показав счет на четыре тысячи, ей пришлось бы сказать, что она уплатила по нему две трети, а следовательно, пришлось бы признаться в продаже недвижимого имущества — деле, так ловко проведенном Лере, что о нем стало известно лишь гораздо позже.
Несмотря на весьма умеренные цены всех предметов, перечисленных в счете, старуха Бовари нашла расходы чрезвычайными.
— Разве нельзя было обойтись без ковра? Зачем было обивать заново кресла? В мое время в доме бывало одно-единственное кресло для стариков — так, по крайней мере, велось у моей матери, а она была порядочная женщина, смею вас уверить. Не всем же быть богачами! Да и никакое состояние не выдержит мотовства! Я краснела бы от стыда, если бы так нежилась, как вы! А ведь я старуха, мне нужно спокойствие… Полюбуйтесь, каких только здесь нет нарядов, уборов! Как? На подкладку шелк по два франка!.. Да разве нельзя было взять жаконету по десяти, даже по восьми су, и было бы ничем не хуже!
Эмма, полулежа на кушетке, старалась отвечать как можно спокойнее.
— Довольно вам, — говорила она, — будет!..
Но та продолжала ее отчитывать и предсказывала, что оба они кончат свое существование в богадельне. Конечно, во всем виноват Шарль. К счастью, он обещал уничтожить наконец эту доверенность…
— Что такое?
— Да, да, он мне побожился, — ответила старушка.
Эмма распахнула окно, позвала Шарля, и бедный малый должен был сознаться в обещании, вырванном у него матерью.
Эмма исчезла на мгновение и, вернувшись, величественно протянула ей большой лист бумаги.
— Благодарю вас, — сказала старуха. И бросила доверенность в огонь.
Эмма залилась резким, пронзительным, неумолкаемым хохотом: с нею сделалась истерика.
— Ах, боже мой! — восклицал Шарль. — Нехорошо так поступать, маменька! Ты устраиваешь ей сцены.
Та пожала плечами и заявила, что все это «одно кривляние».
Но Шарль, впервые возмутясь, вступился за жену, старуха Бовари объявила, что уезжает. Она в самом деле уехала на другой день, произнеся на пороге дома, когда сын пытался ее удерживать:
— Нет, нет! Ты любишь ее больше, чем меня, и ты прав — это в порядке вещей. Впрочем, тем хуже! Сам увидишь!.. Будьте здоровы… Меня здесь больше не будет, чтобы, как ты выражаешься, устраивать ей сцены!
Шарль все же чувствовал неловкость и стыд перед женой, да и она не скрывала свою обиду за его недоверие; пришлось долго упрашивать ее, прежде чем она согласилась на выдачу новой доверенности, и потом пойти с нею к Гильомену, чтобы составить другой акт, во всем подобный первому.
— Я это понимаю, — сказал нотариус, — человеку, поглощенному наукой, некогда заниматься мелочами практической жизни.
Шарль ощутил некоторое облегчение от этой лести, прикрывавшей его слабость красивою маской высших интересов.
Зато как ликовали они с Леоном в следующий четверг, в своей комнатке, в руанском отеле! Эмма смеялась, плакала, пела, плясала, велела подать шербету, захотела выкурить папиросу — показалась Леону сумасбродной, божественно прекрасной.
Он не знал, что происходит с ней, какое душевное состояние заставляет ее так жадно набрасываться на все утехи жизни. Она делалась раздражительной, сластолюбивой и чувственной; прогуливалась с ним по улицам, высоко подняв голову, не боясь, по ее словам, погубить свое доброе имя. Иногда, впрочем, содрогалась при внезапной мысли о возможности встретить Родольфа; ей казалось, что, несмотря на окончательный разрыв, она все же не вполне освободилась от власти этого человека.
