Однажды вечером она не вернулась в Ионвиль. Шарль потерял голову, а маленькая Берта не хотела ложиться без мамы и рыдала на весь дом. Жюстен вышел наугад бродить по дороге; даже Гомэ покинул свою аптеку.
Наконец в одиннадцать часов, потеряв терпение, Шарль заложил шарабан, вскочил в него, ударил по лошади и к двум часам ночи прибыл в гостиницу «Красный Крест». Эммы и следа нет. Он подумал, что, быть может, ее видел клерк; но где он живет? К счастью, Шарль вспомнил адрес его патрона. Бросился туда.
Светало. Над одною из дверей он различил вывеску нотариуса, постучал. Не отпирая, кто-то выкрикнул ему требуемую справку и выругался по адресу нахалов, которые беспокоят людей по ночам.
В доме, где жил клерк, не было ни звонка, ни молотка, ни швейцара. Шарль принялся дубасить кулаком в ставни. Мимо прошел полицейский; он струсил и удалился от дома.
«Я сошел с ума, — сказал он себе, — она, наверное, обедала и заночевала у Лормо. Но Лормо давно уже не живут в Руане. Осталась, должно быть, ухаживать за госпожою Дюбрейль. Но нет! Уже десять месяцев, как Дюбрейль умерла… Где же она?»
Его осенила мысль. Он потребовал в кофейне «Ежегодник» и быстро отыскал там фамилию госпожи Ламперер, жившей на улице Ларенель-де-Марокинье, в доме 74.
Едва повернул он на эту улицу, как на другом конце ее показалась сама Эмма; он скорее набросился на нее, чем ее обнял, восклицав:
— Кто тебя задержал с вечера?
— Я заболела.
— Чем?.. Где?.. Как?..
Она провела по лбу рукой и ответила:
— У мадемуазель Ламперер.
— Я так и знал! Я шел туда!
— О, это бесполезно, — сказала Эмма. — Она только что ушла из дома; но на будущее время прошу тебя не беспокоиться. Я не могу чувствовать себя свободной, понимаешь, если малейшее опоздание так волнует тебя.
Это было чем-то вроде выданного ею себе самой разрешения не стесняться впредь в своих отлучках. И она воспользовалась им широко, как ей хотелось. Когда ее охватывало желание видеть Леона, она уезжала, приводя первый попавшийся предлог; и так как Леон не ждал ее в этот день, она заходила за ним в контору. Вначале это показалось ему большим счастьем; но вскоре он перестал скрывать от нее истину, а именно что патрон весьма недоволен его исчезновениями.
— Ах, глупости! Идем, — говорила она.
И он пропадал.
Она потребовала, чтобы он одевался в черное и отпустил себе эспаньолку, придававшую ему сходство с Людовиком XIII. Она захотела взглянуть, как он живет, и нашла его квартирку бедной; он покраснел, но она, не обращая на это внимания, посоветовала ему купить себе занавески, как у нее, а на возражение о расходах заметила со смехом:
— Так ты дрожишь над своими копеечками!
Леон должен был всякий раз давать ей отчет во всем, что делал с последнего свидания. Она ожидала от него стихов, стихов, посвященных ей, мадригала в честь ее; ему никогда не удавалось срифмовать двух строк, и он принужден был списать сонет из альманаха.
Сделал он это не из тщеславия, а с единственною целью ей угодить. Он не оспаривал ее взглядов, разделял все ее вкусы; в роли любовницы оказывался скорее он, нежели она. Она владела тайной нежных слов и поцелуев, которые выпивали всю его душу. Где приобрела она эту развращенность, почти невещественную, — так она была глубока и затаенна?
Наезжая в Ионвиль для свиданий с Эммой, Леон нередко обедал у аптекаря и из вежливости счел своим долгом пригласить его в свою очередь.
— Охотно приеду, — ответил Гомэ, — кстати, мне не мешает несколько освежиться, я здесь прямо заплесневел. Мы пойдем с вами в театр, побываем в ресторанах, — словом, покутим!
— Ах, дорогой друг! — нежно пролепетала госпожа Гомэ, испуганная смутною перспективою опасностей, которые ему предстояли.
— Ну что такое? Ты находишь, что я мало разрушаю свое здоровье среди постоянных испарений аптеки? Вот каковы женщины: они ревнуют к науке и в то же время препятствуют человеку прибегнуть к самым невинным удовольствиям. Но вы все-таки рассчитывайте на меня, на этих же днях приеду в Руан, и там мы с вами заварим кашу!
В прежние времена аптекарь остерегся бы употребить такое выражение, но теперь он увлекался легкомысленным тоном, который признал отвечающим изысканному вкусу; подобно госпоже Бовари, с любопытством расспрашивал он клерка о столичных нравах и даже, чтобы пустить пыль в глаза обывателям, говорил на бульварном жаргоне, пересыпая свою речь словечками из парижского арго.
Итак, в один из четвергов Эмма, к немалому удивлению, встретилась в кухне «Золотого Льва» с господином Гомэ, одетым по-дорожному: на нем был старый плащ, которого никто в Ионвиле не знал, в одной руке он держал чемодан, в другой грелку для ног, взятую из его заведения. Он никому не сообщил о своем плане, боясь, что его отсутствие встревожит публику.
Мысль увидеть вновь те места, где протекла его юность, разумеется, возбуждала его, и он всю дорогу не переставал говорить; едва приехав, выпрыгнул из кареты и побежал разыскивать Леона; сколько тот ни отговаривался, он увлек его в большую «Нормандскую кофейню», куда вошел с важностью, не снимая шляпы, так как считал провинциальною манерой обнажать голову в публичном месте.
Эмма ждала Леона три четверти часа. Наконец побежала к нему в контору и, теряясь в догадках, обвиняя его в равнодушии, упрекая себя в слабости, провела все послеобеденное время у окна, прижавшись лбом к стеклу.
Было уже два часа, а клерк и аптекарь все еще сидели за столиком друг против друга. Большой зал пустел; печная труба в форме пальмы округляла на белом потолке свой золоченый сноп; возле них, за стеклом, на ярком солнце маленький фонтан журчал в мраморном бассейне, где среди салата и спаржи три огромных омара растянулись во всю длину, достигая кучи разложенных рядком перепелок.
Гомэ наслаждался. Хотя опьянял его скорее вид роскоши, чем тонкий завтрак, все же и вино «Помар» сделало свое дело, и когда появилась яичница с ромом, он начал излагать безнравственные теории. Более всего в жизни соблазняет его шик. Восхитителен элегантный женский туалет в изящной обстановке будуара, что же до физических качеств, он предпочитает, пожалуй, женщин «с полными формами».
Леон в отчаянии поглядывал на часы. Аптекарь продолжал пить, есть и болтать.
— Вы должны в Руане испытывать по этой части большие лишения, — вдруг сказал он. — Впрочем, ваша симпатия недалеко.
Его собеседник покраснел.
— Полноте, будьте откровенны! Ведь вы не станете отрицать, что в Ионвиле…
Молодой человек пробормотал что-то.
— Что в Ионвиле, у госпожи Бовари, вы ухаживаете…
— За кем?
— За ее горничной!
Он не шутил; но Леон — так как тщеславие одерживает верх над осторожностью — невольно возмутился. Ему нравятся к тому же только брюнетки.
— Я одобряю ваш вкус, — сказал аптекарь, — у них больше темперамента. — И, наклонясь к уху своего друга, он указал ему признаки, по которым можно отличить женщин с темпераментом. Пустился даже в этнографические отступления: немки, по его мнению, истеричны, француженки развратны, итальянки страстны.
— А негритянки? — спросил клерк.
— Вкус художников, — определил Гомэ. — Гарсон, две чашки кофе!
— Что же, идем? — спросил наконец Леон, теряя терпение.
— Yes.
Но перед тем, как уйти, ему нужно было поговорить с хозяином ресторана и сказать ему несколько похвал.
Тогда молодой человек, желая остаться один, сослался на неотложные дела.
— В таком случае я вас провожу! — сказал Гомэ.
Шагая с ним по улице, он рассказывал ему о своей жене, о детях, о будущности детей, о своей аптеке, изображал упадок, в каком она была некогда, и степень совершенства, коей она при нем достигла.
Дойдя до «Булонской гостиницы», Леон оборвал на полуслове беседу, вбежал по лестнице и застал свою возлюбленную в большом волнении.
При упоминании об аптекаре она пришла в бешенство. Он уговаривал ее, приводил многочисленные доводы: он не виноват, разве она не знает Гомэ? Неужели она думает, что он может ей предпочесть его общество? Но она не хотела слушать; он удержал ее и, упав перед нею на колени, охватил ее стан обеими руками в томной позе, полной мольбы и страстного желания.
Она стояла; большие горящие глаза ее смотрели на него серьезно, почти грозно. Вдруг они затуманились слезами, розовые веки опустились, она уже не отнимала рук, и Леон прижимал их к губам, когда на пороге появился слуга и доложил, что барина кто-то спрашивает.
— Ты придешь? — спросила она.
— Да.
— Но когда?
— Сию минуту.
— Военная хитрость, — сказал аптекарь, завидя Леона. — Я решил положить конец этому свиданию, которое, как мне казалось, было вам неприятно. Пойдемте к Бриду выпить стаканчик прохладительного.
