Время шло, и тень, бросаемая дураком сделанной историей, стала наконец показываться даже на солнечных часах, и мы начали беспокойно странствовать по Европе, и было такое чувство, точно эти сады и парки путешествуют вместе с нами. Расходящиеся аллеи Ленотра и его затейливые цветники остались позади, как поезда, переведенные на запасной путь. В Праге, куда мы заехали в 1937-ом показать нашего сына моей матери, имелся парк Стромовка, где за прирученными деревьями раскрывалась свободно волнующаяся даль. Ты вспомни и те сады со скалами и альпийскими растениями – молодилом и камнеломкой, – которые как бы проводили нас в Савойские Альпы, присоединясь к нам на отдыхе (оплаченном тем, что сумели продать мои переводчики), и затем последовали за нами в города на равнинах. Деревянные руки в манжетах, пригвожденные к древесным стволам в старых парках лечебных курортов, указывали в ту сторону, откуда доносилось приглушенное буханье духового оркестра. Умная тропка сопутствовала аллее-улице: не всюду идя параллельно с нею, но по собственной воле признавая ее водительство и вприпрыжку возвращаясь к ней от пруда с утками или бассейна с водяными лилиями, чтобы опять присоединиться к процессии платанов в том или этом пункте, где парк, заразясь от отцов города неподвижной идеей, вымечтал статую. Корни, корни чего-то зеленого в памяти, корни пахучих растений, корни воспоминаний, одним словом – корни, способны проходить большие расстояния, преодолевая некоторые препятствия, проникая сквозь другие, пользуясь каждой трещиной. Так эти сады и парки шли с нами через Европу. Гравистые дорожки останавливались и собирались в кружок, чтобы смотреть как мы нагибались и щурились, отыскивая мяч, ушедший под бирючину, но там, на темной сырой земле ничего не различалось кроме пробитого, лиловатого троллейбусного билета или кусочков испятнанной марли и ваты. Круглое сиденье обходило толстый ствол дуба, чтобы взглянуть, кто там сидит на другой стороне, и находило грустного старика, читающего газету на языке чужого народа и ковыряющего в носу. Лаковые лавры замыкали лужок, где наш мальчик нашел первую свою живую лягушку, заскочившую в лабиринт подстриженных кустов, и ты сказала, что будет дождь. Дальше, под менее свинцовыми небесами, разворачивался пленительный вид заросших розами лощин и плетенья ветвей на аллеях, и трельяжей, помавающих ползучими растениями, готовых, если дать им шанс, обернуться в перголы, опутанные виноградом, если же нет, то обнаружить кокетливейшую из кокетливых публичных уборных, убогого шалеобразного сооружения сомнительной чистоты, где на пороге прислужница в черном вязала чулок.
Вниз по склону, плоскими камнями отделанная тропинка, ставя вперед все ту же ногу, опасливо пробралась через заросль ирисов и обернулась шустрой дорогой, где мягкая земля была вся в отпечатках подков. Сады и парки, кажется, стали двигаться быстрее по мере того, как удлинялись ноги нашего мальчика; и когда ему было уже почти четыре года, деревья и цветущие кусты решительно повернули к морю. Как видишь скучного начальника небольшой станции, стоящего в одиночестве на обрезанной скоростью платформе, мимо которой промахивает твой поезд, так тот или другой серый парковый сторож удалялся, пока ехали наши сады, увлекая нас к югу, к апельсиновым рощам, к земляничным деревьям, к цыплячьему пуху мимоз и pвte tendre безупречного неба.
Ступенчатые сады на горных склонах чередой террас, с каждой каменной ступени которых прыскал яркий кузнечик, спустились, уступ за уступом, к морю, при чем оливы и олеандры чуть не сбивали друг друга с ног в своем нетерпении увидеть пляж. Там наш мальчик, замерев, стоял на коленках, чтобы быть снятым в дрожащем мареве солнца на мерцающем фоне моря, которое превратилось на сохраненных нами снимках в бельмо, но в действительности оно было серебристо-голубое, с большими фиалковыми темнотами в дали, порожденными теплыми токами в содружестве и в сотрудничестве (слышишь, как галька рокочет, увлекаемая волной?) с речистыми старыми поэтами и их улыбчивыми уподоблениями. И среди похожих на леденцы зеленых, розовых, синих стеклышек, вылизанных водой, и камушков с перевязью, и рифленых раковинок, сияющих снутри, иногда попадались кусочки глиняной посуды, еще сохранившие красоту цвета и глазури. Их он приносил тебе или мне для оценки, и если на них были синие шевроны или полоски лиственного узора или любые другие блестящие эмблемы, сочтенные драгоценными, они с легким звоном опускались в игрушечное ведро, – если же нет, вспышка и всплеск отмечали их возвращение в море. Не сомневаюсь, что между этими слегка вогнутыми ивернями майолики был и такой кусочек, на котором узорный бордюр как раз совпадал, продолжая его, с узором кусочка, который я нашел в 1903-ем году на том же берегу, и эти два осколка тянулись за третьим, который на том же самом Ментонском пляже моя мать нашла в 1882-ом году, и за четвертым осколком той же посудины, найденным ее матерью сто лет тому назад, – и так далее, покамест это собрание кусочков, когда бы все они сохранились, не сложилось бы в целую, совершенно целую чашу, разбитую итальянским ребенком Бог весть где и когда, но теперь починенную при помощи этих бронзовых скрепок.
Осенью 1939-го года мы вернулись в Париж, а примерно 20 мая следующего года опять очутились у моря, но уже на западном побережии Франции, в Сен-Назере. Там один последний маленький сад окружил нас, тебя и меня и нашего сына, уже шестилетнего, идущего между нами, когда мы направлялись к пристани, где еще скрытый домами нас ждал “Шампелен”, чтобы унести нас в Нью-Йорк. Этот сад был тем, что французы зовут, фонетически, “скварр”, а русские – “сквер”, может быть потому, что в Англии подобные ему обычно встречаются вблизи предназначенных для гуляния публики площадей (“square”) или прямо на них. Разбитый на последнем рубеже прошлого и на самом краю настоящего, он остался у меня в уме, просто как геометрический рисунок, который я, разумеется, мог бы легко заполнить уместными красками, если бы мне достало беспечности нарушить тишину чистой памяти, которую я оставлял нетронутой (не считая, быть может, прорвавшегося кое-где шума в ушах, вызванного напором моей усталой крови) и в которую смиренно вслушивался с самого начала этих замет. Все что я действительно помню об этом бесцветном узоре, это его остроумный тематический союз с трансатлантическими садами и парками; ибо вдруг, в ту минуту, когда мы дошли до конца дорожки, ты и я увидели нечто такое, на что мы не тотчас обратили внимание сына, чтобы он сам смог во всей полноте блаженного потрясения, в изумлении и радости, открыть впереди невообразимо огромный, нереалистично реальный прототип всех пароходиков, которые он бывало подталкивал сидя в ванне. Там, перед нами, где прерывчатый ряд домов отделял нас от гавани, и где взгляд встречали всякие сорта камуфляжа, как например голубые и розовые подштанники, пляшущие кекуок на веревке, или дамский велосипед, почему-то делящий с полосатою кошкой куцый чугунный балкончик, – с великим удовлетворением различалась среди хаоса кровельных углов выраставшая из-за бельевой веревки великолепная труба парохода, вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано (“Найдите, что Спрятал Матрос”), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда.
А
Аббация, 10, 31, 37, 41, 51
Айвазовский, Иван Константинович, 27
Айхенвальд, Юлий Исаевич, 133
Алданов, см. Ландау
Алексей (буфетчик), 11, 83, 107
Алексей (царевич), 25, 26
Америка, 2, 23, 4, 28, 44, 5363 там и сям, 78, 110, 119, 124, 143
Апостольский, Прохор, 107107
Б
Бабочки, см. Лепидоптера
Бакст, Леон (Розенберг), 87
Батово, 2526, 51, 60, 70, 71, 90, 90
Бельвю, 41
Берлин, 1919, 73, 91, 9395, 117, 119, 129, 131, 138, 141142
Беседка, 9999, 106
Биарриц, 54, 56, 65, 6769, 71, 72, 109
Блок, Александр Александрович, 19, 106, 111
Бокс, см. Таксы
Братья, см. Набоков, Кирилл В. и Сергей В.
Бунин, Иван Алексеевич, 57, 132133
Бэрнес, мистер, 3738
В
Ванны, 36, 48, 75
Велосипедные прогулки, 16, 26, 88, 95, 97, 106, 107
Висбаден, 10, 37, 41, 45, 90
“Волгин”, 77, 107
Волков (шофер), 84
Волшебный фонарь, 7577
Внлярлярская, Надежда Дмитриевна, рожденная Набокова, 24, 51, 71
Вонлярлярский, Дмитрий Владимирович, 24
Выборг (Випури), 11, 81
Выра, 8, 8, 10, 11, 11, 16, 25, 28, 31, 34, 35, 36, 43, 43, 44,45, 46, 54, 55, 60, 6162, 70, 78, 88, 99104, 106107, 110
Г
Гамбург, 119
Гартунг, Иоганн-Генрих, 22
Гартунг, Регина, жена Иоганна-Якоба Фишера, 22
Гессен, Иосиф Владимирович, 80, 81, 82, 130
Гиппиус (“Бестужев”), Владимир Васильевич, 109
Гиппиус, Зинаида, см. Мережковская
Головнин, Василий Михайлович, 21
Голубцов, Владимир Викторович, 21
Гофельд, Елена Константиновна, 19
Граун, Антуанетта, см. Корф
– -----, Август, 22
– -----, Вольфганг, 22, 82
– -----, Доротея, рожденная Рехкопп, 22
– -----, Граун, Элизабет-Регина, рожденная Фишер, во втором браке фон Стагеман, 22
