убежать.
Джилл отвернулась и оглядела зал. Казалось невероятным, что все эти люди, мирно занятые едой и беседой, не глазеют на нее с любопытством — что она ответит? — не подталкивают друг друга локтями, не строят догадки. Их равнодушие заставляло чувствовать себя одинокой и беспомощной. Она для них ничто, им все равно, что с ней станет, как все равно было тем ледяным болотам в окрестностях Брукпорта. Совсем одна в огромном равнодушном мире, она могла решить свои проблемы только сама.
Ей делали предложение не раз — добрую дюжину раз, — и в Лондоне, и в загородных домах, прежде чем она встретила и полюбила Дерека Андерхилла, но ничто из прежнего опыта не подготовило ее к словам Уолли. Те, другие, давали ей время подготовиться, разобраться, взвесить не спеша их достоинства и недостатки. Прежде чем высказаться напрямую, они всячески выдавали свои чувства: краснели, заикались, замирали в смущении. Никто не выстреливал брачное предложение, как пулю из-за угла посреди беседы, не имевшей к любви ни малейшего касательства. Впрочем, теперь, когда первый шок прошел, стали вспоминаться кое-какие признаки и даже слова, которые могли послужить предупреждением…
— Уолли! — выдохнула Джилл.
Она осознала, что Мейсон действует на нее совершенно по-другому, чем незадачливые лондонские поклонники прежних дней, значит больше, представляет нечто куда более серьезное — даже некую опасность, хотя душа и не принимала такого слова.
— Позволь мне избавить тебя от всего этого! — продолжал он. — Ты не создана для жизни в театре! Я не могу видеть, как ты…
Джилл тронула его за руку. Он вздрогнул, как от ожога, и судорожно сглотнул.
— Уолли, это так… — Она поискала верное слово: «любезно» прозвучит холодно и высокомерно, а «мило», могла бы сказать Лоис Денхэм своему дружку Иззи. — Так благородно с твоей стороны, но…
— Да какое там благородство! — фыркнул он. — Вот еще! Я такой же эгоист, как все, когда чего-то сильно захотят. Во мне не больше альтруизма, чем в ребенке, который требует луну с неба. Мне хочется, чтобы ты вышла за меня, потому что я тебя люблю, потому что другой такой не бывает на свете, потому что всегда тебя любил! Я мечтал о тебе все эти годы, гадал, как ты живешь, что делаешь, как выглядишь. Думал, что все это пустые сантименты, тоска по самым счастливым дням моей жизни — вроде крючка, на который навешиваешь воспоминания о том, что никогда не вернется. Ты была для меня богиней памяти о прошлом… А потом мы встретились в Лондоне, и все вдруг переменилось. Я понял, что мне нужна именно ты, а никакая не память о старых временах и ушедшем счастье. Понял, что люблю тебя, сразу, как только ты заговорила со мной в театре. Полюбил твой голос, твои глаза, твою улыбку, твою смелость… Когда ты сказала, что помолвлена… что ж, этого можно было ожидать, но я не сдержал своей ревности, и ты осадила меня, как я того и заслуживал. Но теперь… теперь все иначе. Все по-другому, кроме моей любви.
Джилл отвернулась к стене, заметив, что мужчина за соседним столиком, тучный и краснолицый, откровенно на них пялится. Слышать он ничего не мог, потому что говорил Уолли очень тихо, но явно догадался, что здесь происходит самое интересное в зале, и таращился с тупым любопытством, которое приводило ее в бешенство. За минуту до того она страдала от безразличия внешнего мира, а теперь глазеющий сосед казался назойливой толпой. На глаза Джилл навернулись слезы, и краснолицый наверняка это заметил.
— Уолли… — Голос ее дрогнул. — Это невозможно.
— Почему? Почему, Джилл?
— Потому что… Нет, невозможно!
Наступило молчание.
— Из-за… — с трудом выдавил он, — из-за Андерхилла?
Джилл кивнула, чувствуя себя совершенно несчастной. Чудовищная несообразность всего окружающего выводила из себя. Оркестрик разразился зажигательной мелодией, заставляя ноги невольно притопывать в такт. Неподалеку кто-то зашелся в хохоте. Два официанта у раздаточного столика поблизости спорили о заказе на картошку-фри.
Чувства Джилл вновь круто переменились: теперь ее бесило равнодушие внешнего мира, но уже по отношению к Уолли, о котором она думала с болью в сердце. Сидела отвернувшись, но чувствовала его открытый умоляющий взгляд и мучительное ожидание того, что она дать не может.
Столик скрипнул: Мейсон подался вперед. Такой трогательный, словно большой пес, попавший в беду. Как не хотелось причинять ему боль! А нога тем временем все отстукивала ритм оркестрового рэгтайма.
— Нельзя жить одними воспоминаниями!
Джилл повернулась и взглянула ему в лицо. Он поднял взгляд — точно такой, как она себе представляла.
— Ты не понимаешь, — мягко сказала она, — не понимаешь.
— Но там же все кончено! — воскликнул он. Она покачала головой. — Не можешь же ты любить его после того, что случилось!
— Не знаю, — печально отозвалась Джилл.
Это озадачило Уолли точно так же, как прежде — Фредди.
— Как это, не знаешь?
Джилл зажмурилась. Так она делала еще в детстве, когда не знала, как поступить — словно бы пряталась от всего, замыкалась в себе.
— Уолли, помолчи минутку. Мне надо подумать… — В общем, так… — начала она, открыв глаза. В прошлом он много раз видел точно такой же взгляд. — Едва ли я сумею объяснить толком, но попробую. Допустим, у тебя есть комната, и она забита всякой всячиной, мебелью и так далее. Места совсем не осталось, и что-то новое туда просто не влезет, если не убрать старое — может, и не нужное, но оно занимает всю комнату.
Мейсон медленно кивнул.
— Я понимаю.
— Уолли, дорогой, мое сердце занято! Я знаю, что его загромождает старье, но свободного места нет. Требуется время, чтобы его освободить. Я обставила комнату и считала, что лучшей мебели нет во всем свете, но… меня обманули. Оказалось, это просто хлам. Он все еще стоит, и вынести его не так просто. Такие вот дела.
Грянув концовку, оркестр умолк. Внезапная тишина будто разбила наваждение. Мир вторгся на крошечный островок, где они уединились. Мимо порхнули щебечущие девушки с кавалерами. Рассудив, что клиенты сидят уже долго, официант подсунул Уолли счет, перевернутый для приличия цифрами вниз, и, приняв купюру, удалился за сдачей.
Мейсон повернулся к Джилл.
— Я все понимаю, — повторил он. — Считай, что разговора не было. Мы по-прежнему добрые друзья?
— Да.
— Но… — Он выдавил смешок. — Если когда-нибудь…
— Не знаю.
— Всякое бывает, — не сдавался он. — Так или иначе, позволь мне так думать. Конечно, решать только тебе, я навязываться не стану, слова лишнего не скажу. Но, если ты когда-нибудь очистишь эту свою комнату, тебе не придется вывешивать табличку «Сдается». Я подожду где-нибудь
