— Ну, в таком случае я открою здесь отделение моё булочной, — сказал он.
Он был всемогущ! Он делал всё, что хотел. Достаточно было одного его слова, чтобы у них появилась пекарня.
— Боже мой, — воскликнула пасторша и глаза её выражали изумление.
— У вас будет хлеб, фру. Я сейчас же телеграфирую, чтобы прислали рабочих. На всё это потребуется очень короткое время, всего несколько недель.
Но пастор молчал. Зачем это нужно, если его экономка и все служанки пекли весь хлеб сами? Хлеб из булочной обойдётся дороже.
— Очень вам благодарен за то, что вы так любезно оказали мне кредит в вашей лавочке, — сказал пастор.
— Да, — сказала пасторша в свою очередь, вторично обнаруживая свою заботливость.
— О, ведь это само собой разумеется, — отвечал Макк, — что бы вам не понадобилось всё к вашим услугам.
— Наверное, очень трудно иметь такую большую власть, как вы, — говорит фру.
Макк отвечает:
— Я вовсе не имею такой большой власти. Я даже не в состоянии отыскать вора, обокравшего меня.
— Какая это возмутительная история, — восклицает пастор. — Вы обещаете вору громаднейшее вознаграждение, целое состояние, а он всё-таки не признаётся.
Макк качает головой.
— Вообще, это чёрная неблагодарность обворовать именно вас, — говорит пасторша.
Макк обрадовался:
— Вот и вы это говорите фру. Да, я этого не ожидал. Нет, совершенно не ожидал. Я не знал, что у меня с народом подобные отношения.
Пастор заметил:
— Так ведь вас потому и обворовали, что знают, где поживиться. Вор знал куда идти.
Этим замечанием пастор очень наивно высказал самое справедливое предположение. Макку опять стало легче на душе. Если смотреть на дело с точки зрения пастора, то обида была вовсе уж не так велика.
— Но народ болтает всякий вздор об этой истории; всё это мне вредит и меня огорчает. В настоящее время здесь столько посторонних, они меня не щадят. И моя дочь Элиза тоже очень близко принимает это к сердцу. Впрочем, — сказал Макк, поднимаясь со своего места, — это не более как инцидент. Итак, повторяю ещё раз: если пастору понадобится помощь для кого-нибудь из нашего села, пожалуйста, вспомните обо мне.
Макк ушёл. Пастор произвёл на него самое лучшее впечатление, и он решил поддерживать его репутацию в народе. Это ему не повредит. А впрочем?.. Неизвестно, как далеко зашли сплетни? Вчера к нему пришёл его сын Фридрих и сказал, что пьяный рыбак крикнул ему с лодки:
— Ну что, ты уж признался и получил вознаграждение?
Дни стали тёплыми. Пойманную сельдь нельзя было вынимать из сетей, потому что она могла испортиться, и сети можно было опоражнивать лишь в дождливую погоду или в прохладные ночи. Рыба больше не ловилась в это время года, и рыбаки стали разъезжаться. К тому же начинались крестьянские работы, и все крестьяне должны были быть дома. Ночи были совершенно светлые и солнечные. Погода была точно создана для того, чтобы гулять и мечтать. Вся молодёжь ходила ночью по дорогам, все пели и размахивали в воздухе вербами. С больших и маленьких островов раздавались крики птиц, кайр, морских сорок, чаек и гагар. Тюлень выставлял из воды свою лоснящуюся голову и опять нырял в своё царство. Овэ Роландсен тоже мечтал, по-своему. Иногда по ночам в его комнате раздавались песни и игра на гитаре, это было даже больше того, чего можно ждать от человека его лет. Но он играл и пел далеко не от одного восторженного состояния духа, напротив он пытался этим рассеять свои тяжёлые мысли. Роландсен находится в очень неприятном положении, и он прилагает все старания, чтобы изобрести какой-нибудь выход из него. Йомфру ван Лоос, конечно, вернулась; она не хотела портить любовь разладом и стояла за помолвку. С другой стороны, Овэ Роландсен тоже ведь не Бог, он не мог совладать со своим сердцем, которое весной начинало бушевать. Очень было трудно иметь дело с такой возлюбленной, которая не понимает ясного намёка. Роландсен опять пошёл к дому кистера; перед дверью сидела Ольга.
Сельдь поднялась до шести эре за бочку, наступили хорошие времена, в село полилось много денег, и Ольга вследствие этого начала что-то важничать. А то что же такое с ней могло случиться? Разве Роландсен такой человек, что без него можно легко обойтись? Она лишь взглянула на него и продолжала своё плетенье.
Роландсен сказал:
— Вы посмотрели на меня. Ваши взоры, точно выстрелы, они ранят меня.
— Я вас не понимаю, — сказала Ольга.
— Так. А вы думаете, я сам себя лучше понимаю? Я потерял всякий рассудок. Я вот стою здесь и только облегчаю вам задачу окончательно свести меня с ума на нынешнюю ночь.
— Так вы лучше не стойте здесь, — сказала Ольга.
— Я прислушивался сегодня ночью к тому, что звучало у меня в душе. Это были невыразимые слова. Коротко говоря, я пришёл к одному важному решению, если вы только одобрите его.
— Я? Мне не всё ли равно?
— Однако, — сказал Роландсен, — вы сегодня не очень милостивы. Вы вот сидите и всячески отталкиваете меня. А всё-таки ваши волосы так пышны, что они скоро не будут держаться на вашей голове.
Ольга молчала.
— Слышали ли вы, что я могу жениться на дочери раздувальщика мехов Берре?
Ольга расхохоталась и взглянула на него.
— Нет, пожалуйста, не смейтесь, а то я ещё больше влюблюсь в вас.
— Вы совсем сумасшедший, — сказала Ольга, краснея.
— Иногда я думаю: может быть, она насмехается надо мной только для того, чтобы ещё более смутить меня. Ведь когда колют гусей и уток, им сначала слегка протыкают голову. От этого они распухают и делаются ещё вкуснее.
Ольга отвечала, возмущённая:
— Я так не делаю. Пожалуйста, не воображайте этого.
Она встала, хотела уйти.
— Если вы уйдёте, то я пойду вслед за вами, я спрошу вашего отца, прочёл ли он книги, — сказал Роландсен.
— Отца нет дома.
— Ну что же. Ведь я хочу видеть собственно вас. Но вы, Ольга, сегодня ужасно злы и несговорчивы. Я не могу добиться от вас ни одного ласкового слова. Вы меня не замечаете, вы меня уничтожаете.
Ольга опять засмеялась.
— У Берре тоже есть дочь, — сказал Роландсен. — Её зовут Перниллой. Я уже был там и всё разузнал. Её отец надувает меха в церковном органе.
— Что же, вы хотите, чтобы у вас на каждом пальце было по возлюбленной? — спросила Ольга откровенно.
— Мою невесту звали Мария ван Лоос, — отвечал он. — Но мы разошлись. Можете сами спросить у неё. Она скоро уезжает.
— Сейчас иду, мать, — закричала девушка в окно.
— Ваша мать вас не звала, она только посмотрела на вас.
— Да, но я знаю, что ей нужно.
— Вот как. Ну, теперь я пойду. Видите, Ольга, вы также знаете то, чего я хочу, но вы мне не отвечаете как матери. Да, я иду.
Она отворила дверь. Теперь ей, вероятно, показалось, что он уже не такой рассудительный, и он хотел восстановить себя в её глазах. Для чего же оставлять её в этом мнении?
Он стал говорить о смерти и был при этом очень комичен: теперь он скоро умрёт, и он даже не особенно огорчится этим. Но похороны он устроит по своему вкусу. Он сам отобьёт себе колокол, а язык сделает из бычачьей ноги; вот до чего он был глуп. А пастор встанет на его могилу и скажет самую короткую речь в мире: «Я знаю, что ты теперь мёртв и бессилен».
Но Ольга порядочно скучала и уж не конфузилась. На шее у неё была красная лента, так что она имела вид настоящей дамы и никто уже не мог бы разглядеть булавки.
«Однако надо мне, как следует, восстановить свою репутацию в её глазах», — думал Роландсен. Он сказал:
— Я полагал, что из этого что-нибудь выйдет. Моя прежняя невеста, живущая у пастора, столько пометила мне заглавных букв, что мне кажется, будто на всём, что у меня есть, написано Ольга Роландсен. Мне думалось, что это небесное предзнаменование. А теперь позвольте откланяться и поблагодарить вас за сегодняшний день!
И Роландсен приподнял шляпу и ушёл. Вот как рассудительно окончил он свою речь. Как странно, если она не помечтает о нём.
Да что же такое случилось в самом деле? Его отстранила даже дочь кистера! Прекрасно! А не было ли всё это притворством? Она видела, что он подходит к ней; зачем же она продолжала сидеть у двери? И зачем она расфрантилась, надев красную шёлковую ленточку, точно настоящая дама?
Но один из ближайших вечеров совершенно разбил все предположения Роландсена. Сидя у окна, он увидел, что Ольга пошла в лавку к Макку.
Она пробыла там до позднего вечера, а когда она шла домой, её сопровождал Фридрих и Элиза. Гордый Роландсен должен был бы преблагополучно остаться на месте и наладить какую-нибудь коротенькую песенку или равнодушно побарабанить пальцами, продолжая заниматься своим делом; но вместо этого он схватил шляпу и устремился в лес. Он сделал большой обход и вышел на дорогу далеко впереди них. Здесь он остановился и передохнул. Потом пошёл к ним навстречу.
