Он взял свою ореховую палку, воткнутую в рыхлый бугорок, и, как и утром, двинулся вперед шагом, за которым кобыла не могла поспеть.
Матье, держа в руках поводья, шагал следом, не спуская глаз с черной фигуры, уходившей все дальше и дальше. Священник шел легким пляшущим шагом, точно радовался прогулке. И вид его плаща на фоне серого, терзаемого ветром неба скрашивал для Матье унылый пейзаж – будто теплый луч света пробился там, возле горных вершин, где все еще кипело противоборство туч.
Внезапно черная фигура исчезла за поворотом, и Матье словно очутился на дне холодной темной пропасти. Непроизвольно он щелкнул кнутом и крикнул:
– Н-но, разрази тебя… Н-но, н-но, дохлятина ты этакая!
Прибавив шаг, он потянул лошадь за уздечку. Вконец обессиленная кобыла тяжело задышала – мундштук больно резал ей рот, из глубины горла вырвался сдавленный хрип.
За поворотом Матье снова увидел – только гораздо выше – наполовину скрытую кустами черную фигуру, которая шла, приплясывая, поигрывая палкой. Возиица вздохнул с облегчением, перестал дергать кобылу и громко крикнул:
– Святой отец! Подождите!
Священник остановился, обернулся, и шляпа его исчезла за кустами. Матье понял, что он присел на склоне, и пошел своим обычным шагом.
Нагнав священника, который поднялся ему навстречу, Матье остановил упряжку. Он тяжело дышал, на лбу его бусинами выступил пот:
– Вы совсем как это несчастное животное, – рассмеявшись, заметил иезуит, – еле дышите, весь в поту. Зачем, скажите на милость, вы так несетесь? Вы же тянете и лошадь, и повозку. В жизни не встречал еще такого возницу!
Здесь ветер словно придвинулся к ним. Он скатывался с горных вершин, прерывисто грохоча, точно водопад. Внезапный порыв ветра, пронесшийся по кустам и пыльным столбом закрутившийся на дороге, вынудил иезуита прижать рукой чуть было не улетевшую шляпу, – тот в последнюю минуту схватил ее и кое-как, косо нахлобучил. Матье расхохотался.
– Забавляетесь, значит, – заметил монах. – Разумеется, у меня ведь нет такой шапки, как у вас, возниц. Мне бы не мешало завязать свою под подбородком, чтоб не улетела!
Матье проводил взглядом вихрь, скатившийся по склону до родника, который остался теперь далеко внизу. Ветер крупной рысью пересек луг, топча камыши, и заворчал в лесной чаще, растрепав по дороге струйку родниковой воды.
Медленно Матье перевел взгляд на покрасневшее от ходьбы лицо священника. Прочистив горло и стараясь, чтобы голос звучал потверже, он сказал:
– Вы не думайте, отец мой, я совсем не такой плохой возчик. У меня нет привычки загонять скотину… Ежели я ее чуток потянул, так это потому, что она и сама может идти пошибче.
– Да я не упрекаю вас, Гийон. Я шучу. К тому же я ничего не смыслю ни в лошадях, ни в вашем ремесле. Так что не мне вас судить. Но раз уж есть у нас время, расскажите мне немного о вашем деле. У меня никогда не было друга-возницы, и все, что связано с этим, составляет изрядный пробел в моих познаниях. Я очень люблю, когда люди рассказывают мне о своей работе.
Матье удивился. Впервые человек не из простых интересовался тем, что он делает. Нет, этот не как все. Только уж больно много говорит. Вот и сейчас своими расспросами насчет ремесла прервал Матье в ту самую минуту, когда тот собирался сказать ему нечто важное. А Матье и так было нелегко. Наступило молчание – только пели кусты живой изгороди, все неистовей бесновавшиеся на ветру.
– Я привык так ходить, – снова заговорил священник. – Но если я иду слишком быстро, это не значит, что нужно загонять нашу добрую кобылку. Я-то ведь не тяну повозку.
Священник помолчал немного, но возница так и не успел вставить слово.
– Кстати, о ремеслах, – продолжал иезуит, – я не очень понял, как работают печи на солеварне?
Гийон медлил. Он не привык что-либо объяснять, и монаху пришлось помочь ему.
– Что касается вас, все понятно, – сказал он, – вы находились внизу и кидали дрова в печь; а вот что происходит наверху?
– Там стоит здоровый бак, в него льется вода из соляного колодца. Ежели ее нагреть, она выходит паром, и солевары выгребают потом соль.
– А каким образом вода из колодца попадает наверх?
– Так ведь под землей есть насос, а при нем – колесо в три человечьих роста; оно двигает деревянный рычаг, большущий, как дерево. А колесо крутит вода из Фюрьез, – она туда идет по каналу. Дело нешуточное – все это глубоко под землей. Там такая пещера – Арбуазская церковь поместится! Ежели тихо, насос аж наверху слыхать.
Священник кивал с видом явно заинтересованным, но на сей раз возница не дал ему времени задать следующий вопрос. Торопливо, боясь снова потерять с таким трудом найденные слова, Матье сказал:
– Я хотел нагнать вас, чтобы вам сказать… чтоб сказать…
– Да, чтобы мне сказать, мой мальчик?
– Чтоб сказать, что я иду с вами.
Священник улыбнулся.
– Ну что ж, тем лучше, – вздохнув, произнес он. – Вы сняли с меня тяжкий груз. Ибо я очень люблю лошадей, но, как уже говорил, ничего в них не смыслю. И пройти одному с упряжкой даже самый короткий путь, право же, не очень мне улыбалось.
Когда путники и вконец обессиленная кобыла добрались до гребня холма, ночь, медленно сочась из глубины ущелий, растекалась уже по лесам.
После того как Матье сообщил о свом решении, иезуит не стремился больше оставлять его одного. Но возница, который в глубине души надеялся, что священник отнесется к его поступку иначе, был разочарован. Правда, очень скоро он почувствовал, как рад этому монах. Они беседовали об извозе, о дальних поездках через всю страну и говорили об этом беззаботно, точно сейчас отправлялись как раз в такую поездку былых мирных времен.
Потом они замолчали. Возможно, потому, что подъем был крутой, а скорее всего – приближение ночи и места, где стояли бараки, наполняло сердца их тоской.
Менее чем в сотне шагов за гребнем холма показались бараки. Они встали перед ними за обрамленным кустарником поворотом дороги. Издали, в копоти сумерек, эти дощатые, крытые еловой дранкой, строения выделялись неправдоподобно светлым пятном. И на фоне этого пятна мигало четыре или пять оранжевых огоньков.
– Каково бы ни было то место, куда ты направляешься, – сказал иезуит, – если с наступлением ночи там зажигают лампу, она всегда видится путнику как дружеский привет.
Матье же, глядя на бараки, подумал, что они напоминают ему обычную деревню, только слишком уж новую, слишком ровно вытянувшуюся по обе стороны дороги, что уходит к горизонту.
Отец Буасси остановился, и возница крикнул:
– Тпру!
Кобыла остановилась, а крик все звучал, гонимый ветром дальше и дальше, в дальнюю даль. Священник огляделся.
– Ну что ж, если я еще не разучился ориентироваться, мы сделали длиннейший крюк и очутились в конце концов чуть выше города.
– С упряжкой иначе не пройдешь. Есть путь много короче, но он почти весь уступами.
Позади бараков угадывалось убегавшее вдаль плоскогорье, которое как будто обламывалось у края обрыва, над погруженным во тьму городом. А вдали справа к земле прижималась какая-то темная масса.
– Это старые бараки, – пояснил Матье. – Они совсем рядом с крепостью, которую строят. Потому здесь и поставили новые. Каменщики не хотели строить крепость, даже когда в тех бараках никого уж и не было. Они говорили, что болезнь все равно там сидит. Пришлось спалить бараки, и тут началась эпидемия, а теперь и каменщиков-то больше нет.
Матье расхохотался, и священник спросил, что его так развеселило.
– Да хозяин мой всегда говорил: «Самое время строить укрепления, когда враг уже у нас на закорках».
– Тут нет ничего смешного, Гийон. И ваш хозяин не слишком удачно острил. Конте – мирная страна. В мае тридцать пятого, когда Людовик Тринадцатый объявил войну испанскому королю, звон шпаг здесь никого не взволновал. Вы, видимо, забыли, что наше Конте хоть и зависит от испанской короны, однако же, согласно договору, всегда соблюдало нейтралитет. Я знаю, конечно, что в тысяча пятьсот девяносто пятом году Генрих Четвертый уже нарушил этот договор и все же в тысяча шестьсот одиннадцатом он был возобновлен. И мне известен текст. Он весьма конкретен. Там точно сказано, что в случае конфликта между Французским и Австрийским домами ни герцогство Бургундия, ни Бургундское графство не будут вовлечены в военные действия. Ну, а теперь вы видите, чего стоит слово королей! Мы, правда, не знаем всех скрытых политических пружин. Сколько людей могут погибнуть лишь потому, что какой-нибудь принц вступил в брак, который не нравится тому или иному министру!
– Все это, – сказал Матье, – чересчур для меня мудрено. Одно я вижу: нужда всегда при нас.
– Ну-ну, вам-то грех жаловаться. Салену еще повезло: он не пережил ужасов осады. В Доле тоже была чума. И поверьте, то, что происходило на наших глазах, когда они осадили город, было не слишком весело.
