— У васъ, стало быть, добрая сестра.
— Сестра не дурная, — отвѣчалъ мальчикъ. — Она тоже умѣетъ читать; за то ужъ больше ничего не умѣетъ, да и читать-то я ужъ ее научилъ.
Мрачный Юджинъ, засунувъ руки въ карманы, вошелъ въ эту минуту въ библіотеку и услышалъ послѣднюю часть разговора. Когда мальчикъ проговорилъ свои послѣднія слова о сестрѣ, Юджинъ довольно грубо взялъ его за подбородокъ и, приподнявъ его лицо, внимательно посмотрѣлъ на него.
— Будетъ, будетъ, сэръ! — сказалъ мальчикъ вырываясь. — Встрѣтите въ другой разъ, надѣюсь, узнаете.
Юджинъ не отвѣтилъ ему, а обратился къ Мортимеру:
— Я поѣду съ тобой, если хочешь.
И всѣ трое отправились въ экипажѣ, въ которомъ пріѣхалъ мальчикъ. Два друга (когда-то вмѣстѣ учившіеся въ школѣ) закурили сигары и сѣли внутри, а гонецъ помѣстился на козлахъ рядомъ съ извозчикомъ.
— Послушай, Юджинъ, — заговорилъ Мортимеръ, когда кебъ покатился, — я состою въ почетномъ спискѣ стряпчихъ въ высшемъ Канцлерскомъ Судѣ и въ спискѣ атторнеевъ Общаго Права ровно пять лѣтъ; но, за исключеніемъ безвозмездныхъ порученій, получаемыхъ мною круглымъ счетомъ разъ въ недѣлю по дѣлу духовнаго завѣщанія леди Типпинсъ, которой нечего оставлять по завѣщанію, — у меня до сей минуты не было ни одного романическаго дѣла.
— И я, — сказалъ Юджинъ, — семь лѣтъ состою въ спискѣ, а не имѣлъ никакихъ дѣлъ, да и не буду имѣть. Если же и случится какое, такъ я не буду знать, какъ за него приняться.
— Что касается этого послѣдняго твоего замѣчанія, — проговорилъ Мортимеръ съ невозмутимымъ спокойствіемъ, — то я не могу сказать утвердительно, имѣю ли я какое-нибудь преимущество передъ тобой.
— Я ненавижу свою профессію, — сказалъ Юджинъ, положивъ ноги на противоположное сидѣнье.
— Не обезпокою ли я тебя, если и я вытяну ноги? — спросилъ Мортимеръ. — Благодарю. Я тоже ненавижу свою профессію.
— Мнѣ мою профессію навязали, — продолжалъ мрачный Юджинъ: — полагали, что наша фамилія нуждается въ адвокатѣ. Ну, вотъ и запаслись однимъ неоцѣненнымъ!
— Мнѣ мою профессію тоже навязали, — сказалъ Мортимеръ: — полагали, что наша фамилія нуждается въ стряпчемъ. Ну, вотъ и запаслись однимъ, неоцѣненнымъ!
— Насъ четверо, и имена наши написаны на двери какой-то темной кануры, называемой конторой, — сказалъ Юджинъ, — и на каждаго изъ насъ приходится по четверти писца — Касимъ Баба въ пещерѣ разбойниковъ, — и этотъ Касимъ — единственный достойный уваженія членъ всей компаніи.
— Я занимаюсь въ верхнемъ этажѣ, высоко по лѣстницѣ,- сказалъ Мортимеръ; — оттуда открывается широкій видъ на кладбище, и тамъ на меня одного имѣется цѣлый писецъ, которому нѣтъ иного дѣла, какъ смотрѣть на кладбище. Что изъ него выйдетъ, когда онъ достигнетъ полной зрѣлости, не могу вообразить. Мудрости ли онъ набирается въ этомъ гадкомъ грачиномъ гнѣздѣ, или замышляетъ душегубство; пріобрѣтетъ ли онъ послѣ долгаго одиночнаго заключенія способность просвѣщать себѣ подобныхъ, или отправлять ихъ на тотъ свѣтъ, — вотъ единственные интересные вопросы, представляющіеся тамъ для моего юридическаго ума. Дай мнѣ, пожалуйста, огня. Благодарю.
— Толкуютъ люди, — заговорилъ опять Юджинъ, произнося слова немного въ носъ и откинувшись назадъ, съ сложенными на груди руками, съ закрытыми глазами и съ дымящейся сигарой во рту, — толкуютъ люди объ энергіи. Если есть въ словарѣ подъ какой бы то ни было буквой отъ А до Z слово, которое я ненавижу всѣми силами души, такъ это слово — энергія. Это такое рутинное суевѣріе, такое попугайство! Ну что за чертовщина? Нужно, въ самомъ дѣлѣ, мнѣ выбѣжать изъ дому на улицу, схватить за горло перваго встрѣчнаго, по виду богатаго человѣка, и закричать: «Ступай сейчасъ же въ судъ, собака, и возьми меня своимъ адвокатомъ, не то — духъ вонъ!» А это-то и есть энергія.
— Совершенно согласенъ, Юджинъ. Но дай мнѣ благопріятный случай, дай что-нибудь такое, что стоитъ приложенія энергіи, и тогда я покажу, что такое энергія.
— И я покажу, — сказалъ Юджинъ. Весьма вѣроятно, что десятокъ тысячъ молодыхъ людей въ чертѣ лондонской городской почты говорили то же самое въ теченіе этого вечера.
Колеса катились; кебъ миновалъ Монументъ [2], миновалъ Тоуэръ, миновалъ Доки; проѣхалъ Ратклиффъ и Родерхитъ, проѣхалъ мѣста, гдѣ всяческій мусоръ, накопленный человѣчествомъ, ждетъ, пока собственною своею тяжестью не рухнетъ съ берега и не исчезнетъ въ рѣкѣ. Проѣхалъ кебъ между кораблями, будто выброшенными на берегъ, между домами, будто сползшими въ воду, то въѣзжая въ ихъ ряды, то выѣзжая изъ нихъ; проѣхалъ между бушпритами, смотрящими въ окна и между окнами, смотрящими на суда, и наконецъ остановился у одного темнаго угла, подмытаго рѣкою. Тутъ мальчикъ слѣзъ съ козелъ и отворилъ дверцы кеба.
— Вамъ теперь нужно пройти немного пѣшкомъ, сэръ, — нѣсколько ярдовъ.
Мальчикъ проговорилъ это въ единственномъ числѣ, какъ бы намѣренно устраняя Юджина.
— Какое непроходимое захолустье! — говорилъ Мортимеръ, скользя по камнямъ и разнымъ отбросамъ на берегу и въ тоже время слѣдуя за мальчикомъ, огибавшимъ уголъ.
— Вотъ тутъ живетъ мой отецъ, сэръ, — вотъ, гдѣ огонь свѣтится.
Низенькое строеніе это, повидимому, было прежде вѣтряной мельницей. На немъ торчали полусгнившіе остатки башенки, на которой, вѣроятно, помѣщались мельничныя крылья; но все это было едва различимо въ темнотѣ ночи. Мальчикъ приподнялъ щеколду у двери, и они тотчасъ же вступили въ низкую круглую комнату, гдѣ передъ горящими угольями стоялъ человѣкъ, пристально смотрѣвшій въ огонь, и сидѣла дѣвушка, занятая шитьемъ. Огонь горѣлъ въ заржавленной жаровнѣ, не вдѣланной въ очагъ. Воткнутый въ горлышко глиняной бутылки ночникъ въ видѣ луковицы стоялъ на столѣ, пылая и пуская копоть во всѣ стороны. Въ одномъ углу стояла деревянная койка, а въ другомъ находилась лѣстница въ верхнюю комнату, до того крутая, что походила больше на приставную. Къ стѣнѣ были прислонены три или четыре старыя весла; тутъ же стоялъ небольшой шкапъ съ самою грубою кухонною посудой. Потолокъ былъ нештукатуренный и служилъ поломъ для верхней комнаты. Доски въ немъ — старыя, суковатыя, растрескавшіяся и покривившіяся, — придавали комнатѣ мрачный видъ. Повсюду — на потолкѣ, по стѣнамъ и на полу — были замѣтны слѣды муки и суриковой краски, и все это, вмѣстѣ съ сыростью, производило впечатлѣніе гнили.
— Отецъ! Джентльменъ пріѣхалъ.
Старикъ, стоявшій у жаровни, повернулъ всклокоченную голову и посмотрѣлъ, какъ хищная птица.
— Вы — Мортимеръ Ляйтвудъ, эсквайръ? Такъ, сэръ?
— Да, меня зовутъ Мортимеръ Ляйтвудъ. Здѣсь ли ваша находка? — спросилъ Мортимеръ, неохотно взглянувъ по направленію къ койкѣ.
— Не то чтобы здѣсь, а недалеко отсюда. Я все дѣлаю аккуратно: тотчасъ же далъ знать въ полицію, и она взяла къ себѣ. Я ни минуты не промѣшкалъ; а полиція уже объявила печатно, и вотъ что сказано въ печатномъ…
Онъ взялъ бутылку съ ночникомъ, и поднесъ ее къ приклеенной на стѣнѣ бумагѣ съ полицейскимъ заголовкомъ: «найдено тѣло». Оба друга начали читать объявленіе, а Гафферъ, держа ночникъ, внимательно оглядывалъ обоихъ.
— Только бумаги несчастнаго человѣка. А, понимаю, — сказалъ Ляйтвудъ, отводя глаза отъ описанія найденнаго и смотря на нашедшаго.
— Только бумаги.
Тутъ дѣвушка поднялась со своею работой и вышла за дверь.
— Денегъ не оказалось, кромѣ трехъ пенсовъ въ жилетномъ карманѣ.
— Три — пенсовыя — монеты, — проговорилъ Гафферъ Тексамъ съ разстановкой.
— Брючные карманы пусты и выворочены.
Гафферъ Тексамъ кивнулъ головой. — Это часто бываетъ. Быстрина ли воды тому причина, — не умѣю сказать. Вотъ посмотрите, — продолжалъ онъ, поднося ночникъ къ другому объявленію; — тутъ то же: «его карманы оказались пусты и выворочены». Вотъ и еще: «ея карманы оказались пусты и выворочены». То же самое и въ этомъ. То же и вонъ въ томъ. Я не умѣю читать, да и надобности въ этомъ не имѣю, но знаю всѣ эти объявленія по тому, какъ они висятъ по стѣнѣ. Въ этомъ, напримѣръ, найденъ матросъ съ наколотыми на рукѣ двумя якорями, флагомъ и буквами G. F. Т. Посмотрите, такъ ли?
— Такъ.
— А вотъ здѣсь объявленіе о молодой женщинѣ въ сѣрыхъ ботинкахъ, бѣлье помѣчено крестикомъ. Взгляните, такъ ли?
— Такъ.
— Тутъ вотъ о человѣкѣ съ подозрительной раной надъ глазомъ. Вотъ о двухъ сестрахъ, которыя связались платкомъ. А это о старомъ пьяномъ молодцѣ, въ туфляхъ и въ ночномъ колпакѣ, который бился объ закладъ на четверть рому — какъ было дознано послѣ — что пробьетъ дыру въ рѣкѣ, если закладъ выставятъ ему впередъ, и сдержалъ свое слово въ первый и въ послѣдній разъ въ жизни. Объявленія-то у меня, видите, словно обои на стѣнѣ; я ихъ всѣ знаю и читаю наизусть.
Онъ провелъ передъ собою ночникомъ вдоль висѣвшихъ бумагъ, точно свѣтъ ночника былъ эмблемой свѣта его школьныхъ познаній; потомъ поставилъ бутылку на столь и сталъ позади него, зорко вглядываясь въ своихъ посѣтителей. Въ немъ была странная особенность, составляющая принадлежность нѣкоторыхъ хищныхъ птицъ, а именно: каждый разъ, какъ онъ хмурилъ лобъ, его всклокоченный хохолъ приподнимался.
