Махбуб Али получил пакет и вез его вместо R. 17. Динамит был кроток и безвреден в сравнении с донесением С. 25. И даже уроженец Востока со всеми восточными взглядами на цену времени понимал, что чем скорее это донесение будет доставлено по адресу, тем лучше. Махбуб не имел особого желания умереть насильственной смертью. На руках у него были еще две-три незаконченные кровавые распри, когда же с ними будет покончено, он намеревался обосноваться где-нибудь и стать более или менее нравственным гражданином. Он не выходил из ворот караван-сарая со времени своего приезда два дня тому назад, но усердно посылал телеграммы в Бомбей, куда перевел часть своих денег; в Дели, где партнер из его клана продавал лошадей государствам Раджпутаны, и в Умбаллу, откуда один англичанин взволнованно требовал родословную белого жеребца. Публичный писец, знавший английский язык, составлял превосходные телеграммы вроде: «Крейтон. Банк Лаурель, Умбалла. Лошадь — арабская, как уже установлено. Досадно, задержана родословная, которую перевожу». Потом на тот же адрес: «Очень досадная задержка. Пришлю родословную». Своему партнеру в Дели он телеграфировал: «Лутуф Улла. Телеграфировал две тысячи рупий наш кредит банк Лухман Нарайна». Все это относилось к торговому делу, но каждая телеграмма обсуждалась по многу раз людьми, считавшими себя заинтересованными, прежде чем попадала на телеграфную станцию. Глупый слуга, относивший телеграммы, давал всем встречавшимся по дороге прочитывать их.
Когда Махбуб, по его живописному выражению, замутил источники осведомления палкой предосторожности, Ким явился перед ним, словно посланный с неба, и Махбуб Али, решительный и неразборчивый в средствах, привыкший пользоваться всяким удобным случаем, немедленно воспользовался его услугами.
Бродяга-лама с мальчиком-слугой из низкой касты мог возбудить минутный интерес в Индии, стране пилигримов, но никому они не могли показаться подозрительными, и тем более никто не стал бы грабить их.
Он велел подать огня для трубки и стал обдумывать положение дел. Если случится самое худшее и мальчик попадется, бумага не может стать вещественным доказательством против кого бы то ни было. И он спокойно отправится в Умбаллу и, даже рискуя возбудить новые подозрения, подтвердит словесно свой рассказ тем, кого это касается.
Однако донесение R. 17 являлось ядром всего дела, и было бы очень неудобно, если бы оно не попало в нужные руки. Но Аллах велик, а Махбуб Али чувствовал, что он сделал все возможное в данное время. Ким был единственным существом на земле, которое никогда не солгало ему. Это было бы роковым недостатком Кима в глазах Махбуба Али, не знай он, что в делах, касающихся самого Кима или Махбуба, Ким мог лгать, как любой житель Востока.
Потом Махбуб Али отправился к воротам гарпий, которые подрисовывают себе глаза и завлекают чужестранцев, и с трудом разыскал девушку, находившуюся, по его мнению, в особенно близких отношениях с одним безбородым кашмирским ученым-брамином, который остановил его простака-слугу с телеграммами. Вышла очень глупая история, потому что все они, вопреки закону Пророка, стали пить душистую водку, и Махбуб сильно напился. Язычок у него развязался, и он преследовал Цветок восторга, бегая за ней на дрожавших от опьянения ногах, пока не упал среди подушек, где Цветок восторга с помощью безбородого кашмирского брамина обыскала его основательно с головы до ног.
Примерно в это же время Ким услышал в пустынной конюшне Махбуба Али чьи-то тихие шаги. Барышник, к удивлению, оставил дверь незапертой, и слуги его праздновали свое возвращение в Индию, поедая целого барана, милостиво предложенного им Махбубом. Ловкий молодой человек из Дели, вооруженный связкой ключей, которую Цветок восторга сняла с пояса безжизненно лежавшего Махбуба, оглядел все ящики, узлы, ковры и тюки, принадлежавшие барышнику, еще более систематично, чем Цветок и брамин обыскивали их владельца.
— И я думаю, — презрительно сказала Цветок, облокотясь через час круглым локтем на храпевшее безжизненное тело, — что этот афганский барышник просто свинья, которая только и думает, что о женщинах и лошадях. К тому же он, может быть, и отослал ее — если она действительно была у него.
— Ну, то, что касается пятерых государей, должно лежать близко к его черному сердцу, — сказал брамин. — Так ничего не было?
Человек из Дели засмеялся, входя и поправляя свой тюрбан.
— Я искал в пятках его туфель, пока Цветок обыскивала его одежду. Это не тот человек. Я редко ошибаюсь.
— Они и не говорили, что это именно тот человек, — задумчиво проговорил брамин. — Они сказали: «Посмотрите, не тот ли это человек, так как наши советники смущены».
— Эта северная страна кишит торговцами лошадьми, как старая одежда вшами. Там торгуют Сикандер Хан, Нур Али Бег и Фаррук Шах — все крупные торговцы, — сказала девушка.
— Они еще не приехали, — сказал брамин. — Ты должна заманить их.
— Фу! — сказала Цветок с глубоким отвращением, скидывая голову Махбуба с колен. — Я зарабатываю деньги. Фаррук Шах — медведь, Али Бег — хвастун, а старый Сикандер Хан — уф! Ступай. Я засну. Эта свинья не двинется до зари.
Когда Махбуб проснулся, Цветок восторга строго заговорила с ним о грехе пьянства. Азиаты и глазом не моргнут, когда перехитрят неприятеля, но, когда Махбуб Али прочистил горло, подтянул кушак и, шатаясь, вышел при свете ранних утренних звезд, он почти что торжествовал победу.
«Что за детская проделка! — проговорил он про себя. — Любая девушка в Пешаваре сумеет сделать это! Но все же проделано хорошо. Один Бог знает, сколько мне встретится на пути людей, которым приказано испытать меня, может быть, и с ножом. Итак, мальчик должен ехать в Умбаллу — и по железной дороге, потому что бумага важная. Я останусь здесь, поухаживаю за «Цветком» и буду напиваться, как следует афганскому торговцу».
Он остановился у палатки, которая была через одну от его собственной. Его слуги лежали в глубоком сне. Не видно было ни Кима, ни ламы.
— Вставай! — разбудил барышник одного из спящих. — Куда ушли те, которые только что лежали тут, — лама и мальчик? Не пропало ли чего-нибудь?
— Ничего, — проворчал слуга. — Старый безумец встал, как только петух пропел во второй раз, говоря, что он пойдет в Бенарес, и молодой увел его.
— Проклятие Аллаха всем неверным! — от души проговорил Махбуб и, ворча, вошел в свою палатку.
Но ламу разбудил Ким. Приложив глаз к замочной скважине, Ким наблюдал за поисками человека из Дели. Простой вор не стал бы переворачивать писем, счетов и тюков, простой вор не стал бы подрезать ножичком подошвы туфель Махбуба или так ловко подпарывать швы тюков. Сначала Ким думал поднять тревогу, крикнуть: «Вор! Вор!», чтобы заставить осветить палатку, но, поглядев внимательнее и положив руку на амулет, он пришел к заключению.
— Должно быть, это родословная несуществующей лошади, — сказал он, — то, что я несу в Умбаллу. Нам лучше идти сейчас же. Те, кто с ножами обыскивают мешки, могут обыскивать с ножами и животы. Наверно, тут кроется женщина. Эй, эй! — шепнул он спавшему легким сном старику. — Идем. Пора, пора идти в Бенарес.
Лама послушно встал, и они вышли из палатки, словно тени.
Тому, чье сердце так широко,
Что все созданья обоймет,
Доступен будет глас Востока,
Камакура его найдет
Они вошли на железнодорожную станцию, похожую на крепость, темневшую в предрассветных сумерках. Электрические огни шипели на товарном дворе, где лежали мешки с зерном, полученным с севера.
— Это творение дьяволов! — сказал лама, отступая перед гулким мраком, в котором раздавалось эхо, блеском рельсов между каменными платформами и переплетом ферм наверху. Он стоял в громадном каменном зале, казалось, замощенном мертвецами в саванах — пассажирами третьего класса, взявшими билеты с ночи и спавшими в залах. Все часы в сутках одинаковы для жителей Востока, и потому пассажирское движение урегулировано сообразно этому.
— Вот куда приходят огненные машины. За этой дырой, — Ким показал на билетную кассу, — стоит человек, который выдаст тебе бумагу, чтобы ехать в Умбаллу.
— Но ведь мы едем в Бенарес, — раздражительно ответил лама.
— Все равно. Ну, в Бенарес. Скорей, она подходит.
— Возьми кошелек.
Лама, не так хорошо привыкший к железным дорогам, как он рассказывал, вздрогнул, когда послышался шум поезда, отходившего на юг в 3 часа 25 минут пополудни. Спящие пробудились к жизни, и станция наполнилась шумом и криком, восклицаниями продавцов воды и сладостей, окриками полицейских, пронзительными криками женщин, собиравших свои корзины, своих детей и мужей.
