Восхвалим Господа за дешевизну приправ.
Питер кивает, окидывает взглядом Поля и Аннабел сразу.
– Счастливые люди, так? Против этого не возразишь?
– Возникает ощущение избранности. Неизбежно.
– Но ты, похоже, за то, чтобы все тут поломать? Тебе действительно хочется, чтобы сюда нахлынули орды из Манчестера и Бирмингема?
Бел ухмыляется.
– Хороший вопрос. Зададим его товарищу Роджерсу.
Тот замахивается на жену.
– Я лишь о том, что никаких групповых поездок Франция до сих пор не предлагает. Здесь все еще можно делать открытия самостоятельно.
– Что требует развитого ума?
– Просто непредвзятого. Не облаченного в смирительную рубашку пуританской морали.
– Идея мне нравится, – Питер улыбается Аннабел. – Но насколько он типичен, а, Аннабел?
– Ну, по-моему, вполне стандартный реакционер-экспатриант. А ты как думаешь, Кэти?
Кэтрин улыбается, но не произносит ни слова.
– Что же ты, свояченица? Прикрой меня со спины.
– Если человек счастлив, он, очевидно, перемен не желает.
– Но поделиться-то он чуточку может?
Бел отвечает за сестру.
– Дорогой, почему не сказать правду? Ты крупнейший из когда-либо существовавших кабинетных социалистов.
– Спасибо.
– Бутылочка «Жолли» и ты перемаоцзедунишь любого, кто тебе подвернется.
Питер прыскает.
– Слушай, отличное словечко, Аннабел. «Перемаоцзедунить». Это надо запомнить.
Поль грозит Аннабел пальцем – грозный русский монах.
– Голубушка моя, задача социализма, как я ее понимаю, в том, чтобы насаждать гуманизм. А не приводить всякого к наименьшему общему знаменателю, столь любезному сердцу капиталиста.
Так оно и тянется, и тянется, а все Поль с его разглагольствованиями, с нескончаемыми препирательствами на темы культуры. Присутствуя при них, почему-то видишь вечерний поток усталых людей, умученных работой автоматов, рядом с которыми чувствуешь себя лишь бесконечно счастливой, существом высшего порядка, избранной, беспомощной. Толковать об их мотивах, объяснять их, это предельная пошлость, предельная ложь… род каннибализма. Съедаешь за обедом кусок забитой свиньи; а после забиваешь чужие жизни, шинкуешь реальность – про запас. Урожай убран. Остался лишь сбор колосков, докос; фрагменты, аллюзии, фантазии, самолюбование. Сухая лузга разговора, бессмысленная отава.
И достаточно густая без всех этих кувыркающихся, порхающих слов; достаточно нереальная, о, вполне нереальная без добавочной нереальности вертлявых, бурливых, перескакивающих с одного на другое мужских идей, без знания о том, что они суть зародыши, которым еще предстоит расплодиться, так что в некий зимний вечер бессмысленные миллионы узрят их потомство и в свой черед заразятся ими. Отлично понимаешь ленивое раздражение Бел: не самой догматичнкой болтовней, но тем, что предаются ей по столь пустяковому поводу, ради столь никчемного, мелкого мудака, который не видит в деревьях ничего, кроме древесины, годной для постройки его корявых хибар эфемерной бессмыслицы. Для которого реальность, мир живых людей, их необъяснимость стоят вне закона; который чувствует себя уверенно лишь в окруженьи консервных банок.
И понимаешь: Поль мог бы сказать, что желает искоренить Францию, – все что угодно, целиком противоположное сказанному только что, – этот маленький трупоед все так же кивал бы и восклицал: «невероятно», «фантастика», и нащупывал бы идею программы.
И понимаешь также, что сама виновата: не надо было называть Бел деспотом. Все это – попытка доказать, что ты не права, доказывающая обратное.
Вот: реальные деревья, двое детей у воды, бессловесная девушка под солнцем, уже улегшаяся на живот, маленькие принаряженные индигово-белые ягодицы. Деревья, кусты, выступающие из воды валуны, безмолвные утесы вверху, выжженная, безжизненная планета, безветренное солнце, день, черствеющий, как оставшиеся на скатерти горбушки, уже не сквозистые, не пышные, но отчего-то помутневшие, недвижные; всему виной голоса мужчин, бесконечное тщетное негигиеничное расчесывание болячек, soi-disant[22] серьезные мужские голоса. Ныне только женщины и сознают хоть что-то. Даже эта пресная девица осознает хотя бы солнечное тепло на своей спине, траву и землю под собой. Бел сознает лишь себя, голову спящего ребенка у нее на коленях и мельтешение другого ребенка внизу, у реки; то, что она привносит в разговор, даже мелкие шпильки в адрес Поля, – это все из снисходительности, из принятой ею роли тихой ступицы, обязанной поддерживать вращенье колесных спиц. Однажды она видела Бел – летним вечером, дома, они были там вчетвером, – шпынявшей Поля куда оскорбительнее. Он вдруг встал и вышел в сад. Недолгое смущенное молчание. Потом и Бел вскочила и вышла из комнаты, и пошла прямо к нему, сквозь сумерки, они всё видели в окно, пошла прямо к Полю, стоявшему на дальнем конце лужайки. Она повернула его к себе и порывисто обняла. Выглядело это чуть ли не уроком. Изнутри дома им было видно, как улыбается Поль. И после они никогда не говорили об этом, даже не упоминали. Такие вещи хранишь вместе со старыми бусинами и брошками; чтобы поплакать над ними, ощутить, как разительно изменилось твое воспринимаемое прочими «я».
Если бы только можно было обратиться в Бел; в саму себя, но лишенную всякой гордыни.
А вот и Эмма медленно возвращается к четверке взрослых, встает рядом с матерью.
– Я тоже хочу полежать, как Кэнди.
– Милая, пусть она спит. Да тебе тут и места не хватит.
Эмма скашивает глаза на тетку, та протягивает руку. Девочка опускается на колени и плюхается на ноги Кэтрин. Та гладит Эмму по волосам, смахивая шелковистые пряди с ее щеки.
Поль прилегает, облокотясь, зевает.
– Вот кто из нас самый умный.
Питер краем губ улыбается Кэтрин.
– Извини. Полное безобразие – говорить о делах в такой божественный день.
– Я слушала с удовольствием.
Поль хмыкает.
– Не соглашаясь ни с одним словом.
Кэтрин чуть пожимает плечами, смотрит на него поверх пикниковой скатерки.
– Просто думала о сказанном Бартом.
Питер спрашивает, кто такой Барт; похоже, он думает, что это имя, а не фамилия. Поль объясняет. Питер щелкает пальцами.
– Кто-то говорил мне о нем на днях, – он садится, поворачивается к Кэтрин. – И что он сказал?
Она отвечает ему, как отвечала бы Эмме.
– Он анализировал туристские путеводители. В своей книге эссе. Как они внушают представление, будто все утилитарное, все современное скучно. Единственное, что интересно, это древние памятники и виды. А виды, говорит он, почти однозначно соотносятся с горами и солнечными пляжами.
Она добавляет:
– Вот и все.
И превзойди-ка меня в бессвязности.
Поль:
– Вся эта возня с горами началась, конечно, с романтиков.
Кэтрин проводит пальцем по волосам Эммы. Началась-то она с Петрарки, но никто не обязан знать так много.
– Я думаю, он пытался показать, что недостаток воображения у путешествующих имеет источником преимущественно средние классы. Представления среднего класса о прекрасном. Он говорит о том, как путеводители посвящают три параграфа какому-нибудь городскому собору, а сам реальный, живой город вмещается у них в две строки.
По другую сторону пикниковой скатерти Поль откидывается на спину, сцепляет на затылке руки.
– И как правило, по причинам, более чем основательным.
– Если считать, что архитектура тринадцатого века важнее реальности двадцатого.
– А почему бы и нет? Когда ты выбрался отдохнуть.
Она бросает на распростертого Поля короткий взгляд.
– Тогда почему тебе не по душе ложные представления о французах и англичанах? Это ведь в точности та же форма подвергнутой отбору реальности.
– Не понимаю.
Вот дурь-то. Чуть-чуть спровоцируй ее, и она становится похожей на человека. Он улыбается.
– Ты одобряешь буржуазные стереотипы относительно того, на что стоит посмотреть во время отпуска. Но в чем разница между ними и буржуазными же стереотипами национального характера, которые тебе так не нравятся?
Он закрывает глаза.
– Если б я смог немного поспать, я придумал бы по-настоящему убийственный ответ на этот вопрос.
Бел произносит:
– Как пали сильные!
– Шш! – он складывает руки на животе.
Питер, глядя на нее, тоже опускается на локоть.
– А правда, что этот парень фантастически труден для понимания? Мне так говорили.
– Общая его мысль вполне прозрачна.
Бел, негромко:
– Кэти редактировала английский перевод одной из его книг.
– О, Господи. Правда?
– Не редактировала. Просто держала корректуру.
– Она практически переписала весь перевод.
– Если называть так одну-две небольших подсказки.
Она предостерегает Бел, вернее, пытается предостеречь. Та не встречается с ней взглядом. На такие штуки Бел не поймаешь.
