— Зато теперь вы радуетесь, что те идут!
Петр поднял голову.
— Радуюсь. Счастлив, что, наконец… Да как вы можете знать? Где вам понять?.. Хотя и вас ведь только они одни могут спасти.
— Что спасти?
— Польшу.
— Уж я предпочитаю…
— Ну, раз вы предпочитаете… — презрительно сказал Петр.
Забельский нагнулся к столу и зарыдал.
— Ужасно, ужасно…
— Годами вы подготовляли это, годами работали, — сурово сказал Петр. — Вот только расплачиваются за это не те, кто виноват. Те-то спаслись — на время.
— На время?
— Да, на время, господин поручик… Мы их еще найдем, мы еще рассчитаемся. Может, не сегодня, не завтра… но рассчитаемся.
Забельский встал.
— Болтовня. Вы пока не торжествуйте, не спешите. Хорошо смеется тот, кто смеется последний. Расчет будет произведен, это верно. Только кто с кем будет рассчитываться, мы еще посмотрим. Пережили мы двадцатый год, переживем и это!
— Сейчас дела обстоят немного иначе, чем в двадцатом году.
— А это мы еще посмотрим. Охотнее всего я бы вас задушил, как гадину. Но к чему? Лучше пусть вы поживете, посмотрите, убедитесь! А уж вы дождетесь! Уж вам весело придется!
Петр пожал плечами.
— Смешной вы, господин поручик, вы даже не отдаете себе отчета, до чего вы смешной…
Он встал. Забельский смотрел на него исподлобья.
— Уходите?
— Да, конечно, иду…
— К своим?
— К своим, — твердо ответил Петр.
— Ладно, идите, бегите… Пойду и я, только несколько другим путем, господин коммунист.
Петр пожал плечами. Не обернувшись ни разу, он вышел. Прямо из хаты на дорогу.
Поручик с минуту неподвижно сидел за столом, запустив пальцы в волосы. По доскам стола ползала муха, его взгляд бессмысленно следил за ней. Она ползла медленно, приостановилась, почистила лапками крылышки. Быстро мелькали по голубоватой пленке тоненькие черные лапки. Поручик засмотрелся на муху, словно это было сейчас важнее всего. Заметил ее выпуклые, непропорционально большие глаза. Он протянул палец — муха медленно взлетела, лениво опустилась на следующую доску стола и засеменила. Потом внезапно пробежала несколько торопливых шажков, чтобы снова помедлить, остановиться на минутку. Высунулся смешной хоботок, — муха искала чего-то на столе… И поручик вдруг вспомнил, что голоден. В голове мутилось, болели сопревшие, стертые ноги.
Вошел капрал Войдыга.
— Ну, что там?
— Ничего, господин поручик. Разрешите доложить, жратвы никакой нет.
Забельский пожал плечами.
— Воды бы принес, что ли.
— Воды, разрешите доложить, тоже нет. Все колодцы вылакали. На дне один ил остался.
— Слушай.
Капрал подошел к столу.
— Нужно обдумать, как быть.
Войдыга почесал голову.
— Да что ж я…
— Карты нет. Ты знаешь, где мы сейчас находимся?
— Немного вроде соображаю. Здесь направо будет, километров за двенадцать, может за пятнадцать, местечко…
Оно оказалось гораздо дальше, а может быть, просто отряд заблудился. До местечка добрались только поздно ночью. Сперва поручику показалось, что он видит его во сне. После стольких дней, прожитых словно в кошмаре, когда все приобрело призрачное обличие, он снова ступил на твердую почву. На небольшой станции были расставлены на посты железнодорожники с винтовками. Всюду расхаживали вооруженные полицейские.
— Каково положение? — спросил Забельский у железнодорожника.
— Да ничего. Вот дожидаемся поезда. Должен пройти поезд из Сарн. Тогда будем эвакуироваться.
— Эвакуироваться?
— Да, вы ведь уже знаете, господин поручик… Ковель уже как будто занят. А может, прорвемся. Попробуем. Может, не станут задерживать.
Забельский задумался.
— Значит, обратно…
Железнодорожник пожал плечами.
— Ну, а здесь?
— Что здесь? Всю ночь стрельба у нас тут была.
Поручик удивился:
— Стрельба?
— Мужики. Ну, мы их отогнали.
Загорелый господин в высоких сапогах подошел поближе.
— Зашевелились мужички, зашевелились. Как же, почувствовали опору! А вы, господин поручик?
Офицер попробовал воспроизвести какой-то культурный, давно уже забытый жест.
— Моя фамилия Забельский.
— Очень, очень приятно. Габриельский. Здешний помещик.
Оценивающим взглядом он окинул Забельского с сапог до пилотки.
— А вы, господин поручик, тоже дожидаетесь поезда?
— Не знаю, — пожал плечами офицер. — Откуда мне знать?
Помещик что-то обдумывал.
— Вы один, господин поручик?
— Нет. Со мной еще десять человек. Все, что осталось.
— Десять человек… — медленно повторил тот. — Знаете что, господин поручик, правда, хорошо бы сейчас закусить?
— А здесь можно что-нибудь достать?
— Отчего же нет? Можно. Вот пожалуйте-ка со мной.
— А поезд?
— Плюньте вы на него. Они уже двое суток ждут, а его все нет. Да и кто его знает, будет ли когда.
Они медленно пробирались по забитому народом переулку. Здесь толпились женщины, дети, взад и вперед сновали люди с узлами, с рюкзаками. К станции стягивались солдаты. Но с того дня, как он покинул памятное местечко, Забельский впервые увидел кое-какой порядок. Перед булочной стояла длинная очередь, быстро продвигавшаяся вперед. Запахло свежим, теплым хлебом, и Забельскому даже дурно стало.
— Сейчас. Я вот только своих людей…
Войдыга оказался тут же, рядом.
— Я уж все разведал, господин поручик. Жратва есть. Так мы на всякий случай будем возле станции.
— Хорошо, хорошо, — махнул рукой Габриельский и подтолкнул поручика к садовой калитке. Потом открыл дверь деревянного домика.
— Пани Юзефова, а ну-ка закусочку и еще чего-нибудь… Ну, вы сами знаете!
Комнатка была маленькая. На кроватях зеленели плюшевые одеяла, со стен глядели цветные открытки с улыбающимися конфетными женскими личиками. Будто и не было войны, не было этого ужасающего кошмара, пережитого за последние недели. В комнате стоял запах плесени и чего-то лежалого, веяло полным и невозмутимым покоем.
На столе появились пузатая бутылочка, сыр, колбаса. Габриельский наливал, офицер жадно набросился на еду.
— Закусывайте, закусывайте, — радушно угощал хозяин. — Сухая колбаса недурна… Выпейте-ка. Прозит!
У поручика отяжелела голова. Габриельский взял его под руку.
— Пойдемте спать. У меня, тут, видите ли, штаб-квартира. На сене в сарае, чтобы поближе к лошадям, а то если у меня лошадей украдут — совсем капут.
Поручик покорно дал увести себя. В темноте сарая стояли, монотонно похрустывая сеном, лошади. Габриельский помог ему взобраться повыше, на мягкую, пахучую гору сена.
— Вот сюда. Что, разве плохо? Расстегните мундир, снимите сапоги. Устраивайтесь удобнее.
Поручик улегся на сене, но лишь теперь почувствовал ужасающую усталость, которая не давала спать. Ноги горели, как в огне. От ступней, по икрам, по бедрам поднималась дергающая боль, будто нарыв назревал. Пальцы рук немели, болела голова.
— Вы спите?
— Нет. Что-то не спится.
Габриельский придвинулся ближе.
— Ничего, успеете еще выспаться, до утра далеко. Видите ли, я хотел с вами поговорить.
— Поговорить?
— Вот именно.
Зашелестело сено. Габриельский оперся на локоть. Поручик старался рассмотреть едва вырисовывающиеся контуры его головы. Скоро глаза освоились с темнотой, и теперь казалось, что в сарае стало светлее.
— Видите ли, у меня тут именьице неподалеку, километров за десять, не больше. Положение таково, что там ничего хорошего не дождешься. Притащился я сюда потому, что здесь и железнодорожники и полиция, все-таки веселей. И вот уж пятый день дожидаюсь…
— Чего?
— Видите ли… Конвой-то мне дают, дают, конечно. Четырех полицейских, пулемет… Есть у меня три телеги, три пары лошадей… Можно было уехать уже пять дней назад, потому что конвой дают. Без конвоя, разумеется, было бы трудно… Только, видите ли…
Он замолк. У поручика уже совсем сон пропал.
— Видите ли, тут, тоже неподалеку, у моей родственницы именьице. Именьице небольшое. Женщина она одинокая, еле управлялась. Ну, как только дошли сюда эти слухи, — мужики к ней. Сбежала, бедняжка, в одном платьишке. Теперь сидит здесь, в местечке, у арендаторов. Страшно мне хочется…
Он опять приостановился. Поручик приподнял голову.
— Беседовал я, как же, несколько раз беседовал… Да все что-то не выходило. А вот как увидел я вас сегодня и подумал: «Ну, теперь ты, Габриельский, нашел. Поговори, попытайся еще раз». У меня есть глаз на людей. Только погляжу — сейчас и узнаю, чем кто дышит… Не будь я Габриельский… Да, так о чем это я говорил? Ах, да… Как только я вас увидел, так и подумал: «С этим договорюсь».
