Он опять приостановился. Поручик приподнял голову.
— Беседовал я, как же, несколько раз беседовал… Да все что-то не выходило. А вот как увидел я вас сегодня и подумал: «Ну, теперь ты, Габриельский, нашел. Поговори, попытайся еще раз». У меня есть глаз на людей. Только погляжу — сейчас и узнаю, чем кто дышит… Не будь я Габриельский… Да, так о чем это я говорил? Ах, да… Как только я вас увидел, так и подумал: «С этим договорюсь».
Забельский забеспокоился:
— Я не понимаю…
Им вдруг овладело недоброе предчувствие, смутное и туманное подозрение. Вспомнилось все, что он видел по пути, инструкции, радиосообщения о шпионах.
— А вы собственно о чем? — резко спросил он, торопливо припоминая, взят ли револьвер на предохранитель.
— Что вы! Господин поручик! Вы только поймите… Столько лет человек был у себя хозяином… Ведь тяжким трудом все наживалось… Или взять мою родственницу… Вдова, одинокая женщина, работала, знаете, с утра до ночи… и теперь так им все и спустить? Это бы не давало покоя до самой смерти… Не будь я Габриельский… Я тут говорил с некоторыми. Куда там! Всяк только о себе и думает, а уж боятся-то, боятся! А я вот не боюсь. Впрочем, с ними только так и можно — посмелей. Политика, любезности — вот отсюда потом подобные истории и получаются. Вы знаете, вчера они к самой станции подошли, стреляли! А как же, у них теперь у всех оружие. Когда воинские части расползались, так ведь которые оружие не побросали, уж обязательно его с собой захватили. Оружия по деревням полно. Тут раз загорелась одна хата, и вот как начали рваться гранаты… Сущий фейерверк…
— Ну, и что же?
— Вот я и думаю себе — уезжать, конечно, надо; но уезжать так, ни с чем? Я что ж… Вот родственницу мне жалко, понимаете? В одном платьишке женщина убежала… Это недалеко отсюда, несколько километров. Я говорил с этим капитаном на станции… У нас тут еще сохранился один капитан, просто экспонат, господин поручик, потому что чинов выше капрала сейчас хоть с огнем ищи, не найдешь. Ну, куда там! Ничего человек не понимает. Отрядишко у него мужики перестреляли, когда он сюда отступал, а он хоть бы что. Объяснял я ему, — нет, не хочет. Вот, господин поручик, от этой нашей слабости все и пошло, все от нее. Всякие там гуманизмы — это очень хорошо, но надо знать, как и когда. Наше правительство тоже играло в гуманизмы, — вот вам и результаты… Эх, поручик, железной рукой надо было все это, железной рукой…
Забельский вдруг почувствовал себя в полной безопасности. Видимо, не так уж плохи дела, видимо, не все еще потеряно… Среди кошмаров последних дней голос этого помещика звучал освежающим, бодрящим призывом.
— Я говорю этому капитану: «Дайте мне своих людей, больше ничего мне не надо. Дайте мне на один день своих людей, и в окрестностях тотчас станет спокойно». Сейчас из-за каждого деревца, из-за каждого угла стреляют… Да и как им не стрелять? Ведь никто на это не реагирует. Я бы сначала заглянул туда, в именьице к родственнице. А то тут нянчатся, — арестовали какого-то бандита, сидит теперь в здешней, прости господи, тюрьме… Просто смех берет… Вот я и говорю капитану: «Не будь я Габриельский, в два дня вам утихомирю окрестности». Только тут, знаете, не в игрушки играть, тут надо подложить огонь с четырех концов, теперь сушь, загорится, как солома. И поставить пулеметы, тоже с четырех концов. В четверть часа так тихо станет в деревне, что любо-дорого! Уж это я вам говорю, не будь я Габриельский!
По спине поручика пробежал озноб. Спокойный, бесстрастный голос продолжал раздаваться в благоухающем сеном темном сарае.
— Одну, другую, третью деревню утихомирить так — и сразу легче станет. Эх, поручик, мало разве здесь военных толчется все эти дни, — а что толку? А можно бы прекрасно их использовать. Гуманизмы… Вот если бы этак с самого начала, можно было бы все задушить, все! Но уж тут требуется последовательность, поручик, понимаете, последовательность! До грудного младенца, иначе все это снова расплодится, и лет через пятнадцать они нам такой сюрприз преподнесут — только ахнешь!
Поручик пытался разобраться в услышанном.
— Ну, хорошо… А как же потом?
— Э, пустяки! Расчистить почву, привезти потом колонистов из Мазовша или еще откуда. Людей у нас хватит. Годами играют в какие-то там проблемы меньшинств. Я бы им показал, как разрешать проблемы… Пять дней убеждаю, прошу, клянчу — нет! Никакого понимания. И кто? Капитан! Чего же удивительного, если все это теперь так выглядит!
Забельскому вспомнился недавний разговор в хате, и в нем поднялась глухая злоба на человека, которому он не смог, не сумел ответить. Грубый голос Габриельского казался ему все более убедительным.
— Ну, какого вы мнения об этом, поручик? Маленькая вылазка — и готово! Ну, ни капли удали нет у нашей молодежи! А на вас я рассчитываю, поручик, твердо рассчитываю. Слетаем с вами на рассвете. Всего несколько километров.
Забельский вдруг почувствовал радость: все-таки предстоит хоть какая-то деятельность. Но вдруг его поразила одна мысль.
— Ну, хорошо… А если подойдут большевики?
Габриельский засмеялся ироническим смешком:
— Большевики? И вы этому верите, поручик?
Забельский изумился:
— То есть как?
— А вот так… Бредни, не будь я Габриельский. Разумеется, если наши драпают, а мужики стреляют из-за каждого угла, это легко. А преградите-ка им дорогу с винтовкой в руках, тогда увидите, как они будут удирать. Поручик, это же всем известно. Танки из картона, винтовки без затворов. Тоже армия!.. Голодные, разутые, раздетые… Так только, пугало! Ну, а меня этим не надуешь, не будь я Габриельский! Дайте мне своих десять человек — и я берусь их задержать. Я не шучу!
У поручика легко и радостно стало на душе. Значит, нашелся, наконец, человек, который может смеяться, который верит, который не отчаивается…
— Я согласен, — сказал он.
Габриельский отыскал впотьмах его руку и пожал ее.
— Вот это я понимаю. Это называется офицер! Эх, поручик, и зададим же мы этим хамам лупцовку! Я покажу, как надо наводить порядок! А потом мы будем нашему капитану прямо в лицо смеяться, не будь я Габриельский!
Он улегся поудобнее, зарыл ноги в сено.
— Ну, а теперь спать! На рассвете я вас разбужу.
Минуту спустя раздался громкий храп. Но Забельский все еще не мог уснуть. Сквозь щель в крыше он разыскал на небе одну звезду, — она сияла холодной, мерцающей голубизной. Как в этой захолустной дыре, в сарае, на сене, очутился он, поручик Забельский, оборванный, грязный, со стертыми ногами? И что будет завтра, послезавтра? Не лучше ли пойти на станцию, дождаться поезда, вернуться? Но куда собственно возвращаться? Дома уже, наверно, нет, — он рухнул в пламени пожара, превратился в развалины. Мать, сестра? Существуют ли они еще, живы ли? Любимые лица стали далекими, их черты стерлись из памяти, словно со дня выступления до этой ночи в сарае прошли не недели, а годы…
Габриельский захрапел громче, и Забельский с завистью вспомнил о его решительности, энергии, ясности духа.
«Да, — подумал он, — но Габриельский не видел». И сразу почувствовал боль в сердце. Городки и деревни в зареве пожаров. Толпы беженцев по дорогам. Отставшие кухни, прерванная связь, валяющиеся в канавах винтовки и радиостанции, разобранные зенитные орудия на платформах разбитых поездов. На самом ли деле все это было, или ему только навалился на грудь тяжкий кошмар и не дает проснуться?
Где-то теперь полковник? Ему вспомнились светлые локоны полковничьей дочери Иры. И лимузины… Кто это говорил о лимузинах? Ах, да, — тот коммунист… Как странно, а ведь и вправду полковник исчез уже на третий день, — и полковник и все остальные… Только он один скитался, как дурак, присматривая за своими людьми. А к чему это? Осталось десять человек. Из всего отряда, из всей роты Оловского. Хорошо, что хоть десяток, теперь и они пригодятся. Взяться, наконец, за работу после долгих дней бесцельного бегства, после долгих дней странной, жестокой, ужасающей войны, за время которой не было сделано ни одного выстрела. Может, это действительно правда, что у тех танки из картона? Тогда отсюда можно начать. Собрать, взять в руки. И сделает это не кто-нибудь другой, а именно он, поручик Забельский. Время такое, что звание ничего не значит. Вот взять и показать, что и поручик может кое-что сделать.
Тихонько поскрипывал сверчок, кони мерно жевали сено. Поручик Забельский засыпал в каком-то странном тумане. Кто-то в нем, в глубине его души, знал: нет спасения, нет путей; знал: это могила родины дымится кучей развалин, истекает кровью, истлевает черными углями. И был кто-то другой, кто еще чего-то ожидал, еще питал надежду, не отдаленную, а конкретную, рассчитанную на завтрашний день, когда поручик Забельский покажет, на что он способен, когда он ответит тому, оборванному коммунисту.
