– Чего ты дурака валяешь? – сказал он Тоотсу. – Еще глаза себе выбьешь.
– Уходи, коли трусишь, – ответил Тоотс.
– Чего мне трусить, ты же не трусишь. А начнешь тут стрелять – наверняка от кистера нахлобучку получишь.
– Х-ха, чудак, так я кистера твоего и испугался!
– Небось испугаешься!
– Пусть только подойдет, возьму да наведу дуло прямо на него – увидишь, как он мелкой рысцой пустится.
– Чего ты хвастаешься! Ступай на болото, там и стреляй.
– Сам ступай на болото.
Тыниссон не сказал больше ни слова, только чуть ссутулился, как обычно делал это при ходьбе, и ушел.
– Готово! – объявил Тоотс, вставая со скамьи.
– Ой! – послышались в толпе испуганные возгласы.
Тоотс отмерил десять шагов вперед и остановился, держа оружие в вытянутой руке. Прошло еще какое-то мгновение, и, сделав страшное лицо, Тоотс воскликнул:
– Умри, собака!
Многие закрыли уши руками; вот-вот прогремит оглушительный выстрел.
Так стояли они, столпившись у ограды школьного двора, двадцать пять мальчишек (девочки все ушли домой); а немного подальше, у бани церковной мызы, – Тоотс со своим страшным оружием в руке и еще более страшным выражением лица.
Но выстрела не последовало. Он должен был последовать, но не последовал.
– Что такое? Не стреляет? – отважился неконец спросить кто-то из зрителей.
– Да нет, стреляет, отчего ему не стрелять, – ответил Тоотс, оборачиваясь к ребятам, – но черт его знает, пистолет этот не из тамассеровской[3] стали. Будь это тамассеровская сталь, так выстрелил бы, а этот, чего доброго, на куски разлетится.
– Трусишь.
– Нет, не трушу. Чего мне трусить!
И точно так же, как в свое время он придумал новый способ молитвы, он теперь изобрел новый способ стрельбы. Он привязал пистолет к березе, стоявшей под самым окном баньки, прицепил к курку длинную веревку, сам отошел к ребятам и потянул за веревку. Раздался выстрел. Стекло в окне бани со звоном разлетелось на куски. И вскоре в разбитом окне показался огромнейший кулак. Чей-то голос в бане завопил:
– Чертово отродье! Так и человека убить можно!
Ошеломленные ребята не успели еще прийти в себя от испуга, как перед ними предстал и сам обладатель кулака. Это был арендатор с церковной мызы. Бог знает, что он в это время делал в бане, но как раз в ту минуту, когда в окно грохнул заряд, арендатор оказался там. От злости лицо у него было красное, как пережженный кирпич, и даже издали можно было разглядеть на его лбу две вздувшиеся синие жилки.
– Ну скажите на милость, вы, стадо поросят, – заорал он, – есть у вас хоть капля ума в голове? Одурели вы, что ли? Как вы думаете – а вдруг в меня попало бы? Говорите сейчас же, кто стрелял?
Перепуганные ребята посмотрели на Тоотса. Тот предпочитал держаться от арендатора на почтительном расстоянии.
– Ну да, так я и знал, – продолжал кричать рассвирепевший арендатор, – так я и знал! Кто же, как не Тоотс! Послушай, ты, человече, ты, видно, так и родился болваном!
Тоотс отступил еще дальше.
– Я сначала думал, что пистолет из тамассеровской стали, – начал он оправдываться.
– Сам ты Тамассер. Я тебе этого самого Тамассера в… вобью!
Когда гнев арендатора стал уже утихать, на месте происшествия появилась новая личность, которая вновь занялась разбирательством дела, потерявшего было свою остроту. Это был кистер. Услышав выстрел, а затем и голоса во дворе, он вышел посмотреть, что здесь происходит.
– Что тут такое? – было его первым вопросом.
– Да так, ничего особенного, – ответил арендатор. – Мальчишка опять набедокурил. Я его уже пробрал как следует.
– Какой мальчишка? Что он сделал? Тут кто-то из них стрелял?
– Да вот, говорят… будто Тоотс стрелял. Да ничего, только вот окно в баньке разбили.
Убийственный взгляд пронзил несчастного Кентукского Льва. Кистер захрипел так, словно от злости проглотил жабу: в первую минуту он ничего не в состоянии был из себя выдавить, кроме: «Ух… ух…» – и потом только последовала вся фраза целиком: «Ух ты, дьявол!» Мальчики стали расходиться: кто должен был идти домой, ушел домой, а те, кто ночевал в школе, забрались в класс и сидели там тихо, как мышата. А на дворе в это время злым ураганом бушевал кистер, и Тоотс, стоявший перед ним подобно вековому дубу, потерял в тот день немало листьев и сучьев, если только клочья волос можно сравнить с листьями и сучьями.
Под конец в мозгу кистера возник следующий серьезнейший вопрос: стоит ли вообще оставлять Тоотса в школе? Не лучше ли отправить его домой и никогда больше не пускать на порог?
Но на этот раз, благодаря заступничеству учителя, Тоотса все же оставили в школе.
Он, говорят, потом сам признался товарищам:
– Ох ты, черт, знал бы я, что кистер заявится, я бы лучше на болото пошел, как Тыниссон советовал.
Арно, все время с увлечением следивший за всей этой кутерьмой, удрал домой, как только грянул гром – то есть, когда появился кистер. Вначале Арно был доволен, что Тоотс так отчаянно расхваливает свое смертоносное оружие: значит, Тоотс занят сейчас невероятно важным и сложным делом, которое должно вытеснить у него из головы всякую мысль о металле.
Арно был твердо уверен, что теперь Тоотс оставит его в покое. Но потом, когда Тоотс, словно сам бог войны, восседал посреди двора и заряжал пистолет и все вокруг восхищались им, Арно решил, что все-таки было бы лучше, если бы Тоотс не обладал этим чудодейственным оружием: ведь благодаря ему Тоотс вызвал в школе общий восторг и уважение, и не только среди мальчишек, но и у Леночек: им восхищались и девочки а ведь Тээле тоже была девочка! С какой легкостью могла она теперь изменить свое отношение к Тоотсу, снискавшему такой почет и славу.
Во всяком случае, Арно был очень рад, что его противника постигла столь, плачевная участь, пришедшая на смену былому величию.
И все-таки на душе у Арно было не совсем спокойно. Домой он шел грустный. На глаза навертывались слезы – он и сам не знал, почему. Впервые в жизни он испытывал такую глубокую печаль. Раньше, когда его что-нибудь мучило, он обычно шел к матери, открывал ей свою душу, мать его утешала, и ему становилось легче. Но что он сейчас мог ей рассказать? Ведь не мог же он так, ни с того ни с сего, подойти к ней и без утайки открыть свое горе. Значит, надо было просто соврать. И слова утешения, которые мать сказала бы в ответ на эту ложь, никак не могли бы ему помочь. Тот, кто ищет утешения, обязан честно поведать о подлинной причине своей грусти. Иначе и не может быть. И Арно решил молчать и переживать все один.
Свернув с дороги, он очутился в березовой роще, начинавшейся у самой тропинки и простиравшейся почти до хутора Рая. Здесь он присел на березовый пень и углубился в свои мысли.
Но недаром говорится: чем беда горше, тем помощь ближе. По шоссейной дороге шел, приближаясь к Арно, Кристьян Либле, звонарь паунвереской церкви. Он уже «нагрузился, как бомба» – так он сам любил о себе говорить, – и сейчас, пошатываясь на своих ослабевших ногах, беспрерывно сражался с невидимыми врагами. Каждое деревцо, каждый кустик он принимал за каких-то разбойников и без устали угрожал им:
Погоди ты, дьявол, я тебе нос в лепешку расквашу!
Или:
– Уж я тебе покажу!
Поравнявшись с Арно, звонарь увидел, что тот сидит на пне, и с громким криком побежал прямо на него.
– А, вот ты где! Ну, теперь живым не уйдешь!
Но Арно продолжал спокойно сидеть. Он давно привык к Либле и знал, что на самом деле тот вовсе не такой уж грозный. И действительно, Либле вскоре понял, что перед ним не разбойник, за которым нужно гнаться, а всего-навсего Арно, и заговорил, беспрерывно икая:
– Ик…да-а, так это же… это же молодой хозяин Сааре. Ну да, смотрит, все ли в порядке в лесу, да и вообще икк…
– Нет, я шел из школы, – ответил Арно.
– А, из школы? Ну а что, Юри-Коротышка опять сегодня рычал, икк? Рычал, конечно, как всегда. Ну да, куда ж он денется. Как начал орать, даже в трактире слышно было, икк. Яан Карпа мне и говорит – иди, говорит, набей на него обруч, не то он, дрянь этакая, еще лопнет со злости… икк, ик, икк.
Речь звонаря забавляла Арно.
– А ведь не лопнул же, – сказал он.
И Кристьян Либле, этот тридцатишестилетний полуэстонец, полулатыш, продолжал, сопровождая слова икотой и отрыжкой:
– Ну а как же… ик… еще немного —и лопнул бы.
– Ой нет, такой не лопнет, – отозвался Арно.
– Да, пожалуй, икк, так легко и не лопнет, у него, скотины, шкура толстая. Моя мать-покойница всегда, бывало, говорит – из такой шкуры бы веревки для коромысла вить, они бы до самого светопреставления цели были, ик!
Плохое настроение Арно быстро улетучивалось. При всей своей любви к чарочке и неукротимой страсти к торгашеству Либле был большой шутник. С ним только надо было уметь обойтись по-хорошему. Того, кто его не изводил и старался с ним ладить, Либле умел рассмешить чуть ли не до колик в животе. Водки он ни у кого не клянчил, а покупал ее обычно на свои деньги. Когда денег у него не оказывалось, он брал в долг, а когда в долг больше не давали, закладывал трактирщику свою одежду и готов был идти домой чуть ли не нагишом.
