— Не забудь сказать, что поезд опоздал. Смотри не проболтайся, что я задержал тебя, не то достанется мне на орехи. Вот сюда.
Они вступили в широкий коридор, застеленный кокосовой циновкой, сделали несколько шагов, и первая же дверь привела их на кухню; красивое просторное помещение, в котором очутилась Эстер, никак не вязалось в ее представлении со словом «кухня», она еще никогда не видывала таких кухонь да и не слыхала про такие. Плита была почти во всю стену, и на ней булькала по меньшей мере дюжина кастрюлек; на посудной полке под самый потолок разместилось неисчислимое количество тарелок и блюд. Разве она сумеет держать все это в таком образцовом порядке, подумалось Эстер, и при виде слуг в красивых белых колпаках, хлопотавших вокруг белого стола, она еще острее почувствовала свое ничтожество.
— Я привел вам новую судомойку, маменька.
— Вон что! В самом деле? — сказала миссис Лэтч, оторвавшись на мгновение от подноса с тарталетками, которые она только что, вынув из духовки, наполняла вареньем. Эстер сразу бросилось в глаза большое сходство между миссис Лэтч и Уильямом. Только волосы у матери были уже с проседью, но, как и у сына, прежде всего обращал на себя внимание крупный нос.
— Ты, конечно, скажешь сейчас, что поезд опоздал?
— Да, маменька, поезд опоздал на четверть часа, — сразу ввязался в их разговор Уильям.
— А я тебя не спрашиваю, и ты помалкивай, лентяй, бездельник, бродяга несчастный! Небось сам и задержал девчонку. Шесть персон приглашены к обеду, а я целый день мыкаюсь тут без судомойки. Не приди Маргарет Гейл подсобить, просто не знаю, что бы я делала, и все равно с обедом нипочем не поспеть вовремя.
Две горничные в пестрых ситцевых платьях стояли и слушали. Эстер нахмурилась. Когда миссис Лэтч велела ей снять жакетку и приниматься за дело — побыстрей почистить овощи, поглядим, мол, на что ты годишься, — Эстер ответила не сразу. Помолчав, она проговорила негромко, глядя в сторону:
— Мне бы переодеться надо, а мой сундучок еще не привезли со станции.
— Подоткнешь платье, а Маргарет Гейл одолжит тебе пока что свой фартук.
Эстер была в нерешительности.
— Эта тряпка, что на тебе надета, хуже, думается мне, уже не станет. Ну, давай, принимайся!
Горничные громко хихикнули, Эстер нахмурилась еще больше, и на лице ее появилось выражение угрюмого упрямства, а нежно-розовый румянец стал багровым.
В единственное окно в косом потолке мансарды проник утренний луч солнца и заиграл на обоях с голубыми и белыми цветочками на противоположной стене. На двери висели два пестрых ситцевых платья; стену украшали две картины: вырезанная из иллюстрированного журнала цветная литография — девушка с корзинкой цветов и поблекшая гравюра прошлого столетия. На каминной полке стояли фотографии всего семейства Гейлов в воскресных нарядах и зеленые вазы, которые Сара подарила Маргарет в день ее рождения.
Эстер лежала в полудремоте на низкой узенькой железной кровати, вплотную придвинутой к стене, вся залитая утренним солнцем; широко открытые глаза ее были еще затуманены сном. Она поглядела на часы. Вставать было рано, и она потянулась и уже хотела закинуть руки за голову, но, внезапно вспомнив вчерашний день, опустила их, и лицо ее омрачилось. Вчера она отказалась чистить овощи. Она не стала давать никаких объяснений, и повариха выгнала ее из кухни. Она выбежала за дверь; на миг у нее мелькнула безумная надежда, что она сможет пешком добраться до Лондона. Но на аллее ее догнал Уильям, загородил ей дорогу и принялся ее уговаривать. Она пыталась избавиться от него и, потерпев неудачу, разрыдалась. Уильям был полон сочувствия, и в конце концов она позволила ему повести ее обратно, а он всю дорогу напевал ей в уши, что уладит ее ссору со своей маменькой. Но миссис Лэтч захлопнула дверь кухни перед ее носом, и ей ничего не оставалось, как подняться в отведенную ей каморку. Даже если они оплатят ей проезд до Лондона, что она скажет матери? А как разбушуется отец! Он выгонит ее из дома. А ведь что она такого сделала?.. За что повариха обидела ее?
Натягивая чулки, она подумала, не разбудить ли Маргарет Гейл. Кровать Маргарет стояла в затемненном углу под скосом потолка. Маргарет лежала в неудобной позе, одна рука у нее свесилась с кровати, скуластое лицо было обращено к свету. Ее так трудно было добудиться, что Эстер даже испугалась. Но вот глаза Маргарет открылись, и она поглядела на Эстер, как смотрят спросонок, словно из глубин вечности. Протерев глаза, она спросила:
— Который час?
— Только что шесть пробило.
— Так у нас еще уйма времени. Нам положено спускаться к семи. Ты одевайся пока, а я подожду — для чего мне вставать, мы только будем натыкаться друг на друга. Надо же — засунуть двух девушек в такую каморку! И одно зеркало на двоих, и то с ладошку величиной. А вещи приходится держать под кроватью… У тех господ, где я раньше служила, у меня была красивая комнатка с мраморным умывальником, а на полу — брюссельский ковер. Одного дня здесь бы не пробыла, если бы не… — Девушка усмехнулась и лениво перевернулась на другой бок.
Эстер молчала.
— Ну скажи, можно ли запихивать двух девушек в такую жалкую, грязную конуру? А ты у кого служила раньше?
Эстер ответила, что раньше ей почти не приходилось быть в услужении. Маргарет, поглощенная своими мыслями, не обратила внимания на сдержанность ответа.
— Здесь, в Вудвью, одно только хорошо: еда. Ешь, что хочешь, а если бы не старуха повариха, так нам доставалось бы даже еще больше. Она должна от всего урвать кусочек себе и по утрам обделяет нас, когда раздает бекон. Да, послушай! Ты же разозлила повариху. Тебе надо как-нибудь ее умаслить, если ты хочешь остаться здесь.
— А почему это я должна была приниматься за работу, не переодевшись даже?
— Верно, это она зря так с тобой… Да, она уж всегда заставит судомоек попотеть. А вчера вечером ей и самой пришлось туго — к обеду ждали гостей. Я могла одолжить тебе передник, а платье твое совсем незавидное.
— Если девушка бедна, это еще не причина…
— Да разве я об этом! Бывает, иной раз так прижмет — мне ли этого не знать.
Маргарет затянула корсет на своем пышном стане и шагнула к двери за платьем. Курносая, с большими ясными глазами, она была очень миловидна. Свои рыжеватые волосы более светлого оттенка, чем у Эстер, она зачесывала со лба наверх, стараясь придать удлиненный овал круглому, широкоскулому лицу.
Когда Эстер опустилась на колени, чтобы прочесть молитву, Маргарет, застегивая ботинки, повернулась к окну и, увидев ее, воскликнула:
— Подумать только! По-твоему, от молитв прок есть?
Эстер молча сердито на нее поглядела.
— Мне-то что — молись себе на здоровье, только я бы на твоем месте не стала делать этого перед другими — они подымут тебя на смех, назовут лицемеркой и святошей.
— Ох, Маргарет, неужто они все такие дурные? Мне здесь долго не продержаться, так что не все ли равно, что они обо мне подумают.
Спустившись вниз, они стали отворять окна и двери, чтобы проветрить помещение, после чего Маргарет повела Эстер по комнатам, показала ей, где что лежит, и объяснила, на сколько человек нужно накрыть на стол. Ломтики бекона уже жарились на плите, когда в коридоре раздались громкие голоса, и в комнату ввалилась ватага молодых парней и несколько мужчин постарше. Все они наперебой кричали, чтобы она поторапливалась, — времени у них в обрез!
Эстер понятия не имела, кто они такие, но старалась услужить им, как могла. Наскоро позавтракав, они все ринулись к конюшням. А тут и сам сквайр и его сын Артур вышли во двор. «Старик» — так его здесь все называли — был мужчина среднего роста, в бриджах и гетрах, придававших его толстым ногам совсем уж непомерную толщину. Сын же был узкогрудый, низкорослый, неправдоподобно худой, лицо продолговатое, с острыми чертами. Он тоже был в бриджах и в сапогах с длинными шпорами. Светло-желтые волосы усиливали несколько комическое впечатление, которое производила его внешность, однако стоило ему вскочить в седло, и он разительно менялся. У него была очень красивая гнедая лошадка, слишком тощая, как подумалось Эстер. Некрасивые худые мальчишки тоже оседлали таких же худых, как они сами, лошадей. Сквайр сел на небольшую коренастую серую лошадку. Однако при этом он пристально наблюдал за гнедой и — с не меньшим интересом — за караковой, которая, все время капризно мотала головой, норовя вырвать поводья из рук самого маленького рыжеволосого и веснушчатого паренька.
— Караковый жеребец — это Серебряное Копыто, на нем ездит Демон, а гнедой — это Осенний Лист, на нем — Рыжий, он взял первый приз и на Городских скачках и на Пригородных. Да, вот уж когда мы повеселились! Ведь все ставили, кто сколько мог. Выдача была двадцать к одному, и я выиграла двенадцать шиллингов шесть пенсов. Гровер выиграла тридцать шиллингов. Говорят, Джон — это наш дворецкий — выиграл целое состояние, но он такой скрытный, у него никогда ничего толком не узнаешь… А повариха не ставила ничего; она считает, что игра на скачках — погибель для слуг. Муж-то у нее, говорят, из-за этих самых скачек и попал в беду. Он был управляющим имением у нас здесь при старом хозяине.
