В эпизоде со скачками выделяется еще один момент. Перед тем как покататься на карусели, а потом взглянуть на скачущих лошадей, Эстер оказывается в палатке Армии спасения — религиозно-филантропической организации, построенной по военному образцу. Военизированные «братья во Христе» клеймят скачки как козни сатаны, как путь к «погибели» и сулят свое решение проблемы: их «ставка — спасение души, а выигрыш — вечное блаженство». Эстер не хочет быть с этой армией заодно. Горький жизненный опыт заставил ее разувериться в «общественном» буржуазном долге и в посулах христианского смирения. «В жизни не получается делать то добро, к которому стремишься, и тогда стараешься делать добро там, где можно» — вот ее вывод. Индивидуальное достоинство, долг перед мужем, ребенком, друзьями — такова ее замкнутая нравственная программа, противопоставленная настырному лицемерию и душевной неразборчивости В драматических ситуациях, которые в дальнейшем возникают на жизненном пути Эстер, она следует этой программе, обнаруживая, как всегда, сердечную прямоту и стойкость, отзывчивость, готовность идти на жертвы.
В книге «Признания» Джордж Мур, используя скаковой жаргон и извиняясь за него, так писал об английском романе: «Английские романисты никогда не приходят к финишу с честью. Они закидываются или сходят с дистанции, стирают подковы, встают в обрез, как это говорится… Английская проза полукровка. Французское или русское повествование показывает больше породы».
Литература не скачки, и скаковой жаргон, при всех его изобразительных возможностях, мало подходит для ее оценки, для столь широко охватывающих и категоричных выводов. Но сам Джордж Мур своей практикой романиста подтверждает высказанное им суждение. Автор «Эстер Уотерс» «стирает подковы» на финишной прямой. Эстер Уотерс — «простая душа» английской литературы; Джордж Мур — искушенный ее представитель. «Простая душа» остается верной себе на всех драматических этапах жизни, она «не сходит с дистанции» и на последней странице романа «полна одним чувством» — чувством исполненного материнского долга. «Искушенная душа» литератора позволяет ей на глазах у читателя пережить «счастье этой минуты», не обещая ей покоя в будущем. Концовка романа формально не замыкает сюжета, обретая свойство «открытой» концовки. Но философский и житейский выводы автором уже сделаны, они утверждают «вечные начала» с помощью символики и риторики. В рамках «вечных начал», от старта до финиша, от рождения до смерти, доля «простой души» — «трудиться и трудиться», выполняя «назначение женщины».
Однако читатель передвигался вместе с Муром на всем направлении драматического сюжета, и если автор у финиша «встал в обрез», то читателю он предоставил возможность двигаться дальше и делать свои выводы с учетом всего жизненного опыта героини и социальных условий жизни, правдиво изображенных в «Эстер Уотерс».
В беседе с одним из своих биографов, точнее, с предполагаемым автором его биографии, Джордж Мур краткой, почти афористической формулой обозначил нелегкую задачу, пожалуй, не только эту частную, но и существенную часть общей задачи жизнеописания творческой личности. «Вы, — сказал Мур, — собираетесь писать историю человека, который самоопределился благодаря своему воображению, и вам надлежит выяснить, когда его воображение выражало его натуру и когда искажало ее».
Конечно, рекомендация Мура кажется неожиданной. Странно слышать слова категорического признания столь действенной роли воображения из уст художника, приходившего в восторг от идеи искусства, пренебрегшего воображением. Но это один из парадоксов его мысли и душевных состояний.
Согласие муровского воображения с его натурой было гибким и подвижным, когда он писал автобиографическую «Исповедь молодого человека» (1888), роман «Эстер Уотерс» (1894) и рассказы, вошедшие в сборник «Невозделанное поле» (1903). Это самые популярные книги Джорджа Мура, заметные вехи на его пути, наглядная мера его достижений и возможностей, источник его деятельных связей с литературой и читателем.
М. Урнов
Она стояла на платформе, глядя вслед удаляющемуся поезду. Редкие кусты скрывали изгиб железнодорожного полотна: над кустами поднимался белый пар и таял в бледном вечереющем небе. Еще секунда — и последний вагон скроется из глаз. Белый шлагбаум медленно опустился над рельсами.
Небольшой продолговатый сундучок, выкрашенный красновато-коричневой масляной краской и перевязанный толстой веревкой, она поставила возле себя на скамью. Сгорбленная спина, согнутые плечи — все говорило о том, что узел, который она держит в руке, тяжел; сквозь туго натянутую серую бумажную ткань узла проступало что-то твердое. На ней было выцветшее желтое платье и черная жакетка, слишком теплая для такого погожего дня. Это была совсем еще молоденькая девушка — лет двадцати, не больше, невысокая, крепко сбитая, с короткими, сильными руками. Волосы русые, довольно заурядного оттенка, не привлекающие к себе внимания, шея пухлая, нос чуть толстоватый, но с красивым рисунком ноздрей. Светло-серые, опушенные темными ресницами глаза казались совсем прозрачными. Несколько угрюмое обычно выражение лица мгновенно менялось от яркой задорной улыбки. Вот и сейчас она улыбнулась, обнажив ряд белоснежных миндалевидных зубов. Носильщик спросил ее, почему она не хочет оставить свой узелок вместе с сундучком. Доставят все на тележке, сказал он. Тележка заезжает каждый вечер за багажом… Дорога туда вот по этой улице прямо. Усадьбы никак не минуешь. Сначала будет небольшая рощица, за ней — ворота и сторожка. Девушка была мила, и носильщик не спешил уходить, но начальник станции крикнул ему, чтобы он пошел забрать багаж.
Местность казалась бесплодной. Когда-то в часы высокого прилива море поднималось до середины этих пологих холмов. Теперь этому препятствовал намытый волнами вал песка и гальки. Вдоль вала струилась заросшая тиной речонка, и на берегу ее притулился городок, сползая к самому краю воды. Старые суда догнивали в гавани, и два деревянных волнореза, словно две тощие руки, были простерты в море с призывом к кораблям, которые никогда не приплывали. За железнодорожным полотном над белеными изгородями розовели цветущие яблони; по холмам раскинулись огороды. Дальше, гряда за грядой, поднимались холмы. Вершину ближайшего холма опоясывали деревья. Это и был Вудвью.
Девушка смотрела на открывшуюся ее глазам довольно унылую картину, как смотрит тот, кто видит что-либо впервые. Однако взгляд ее был рассеян, другие мысли занимали ее. Она никак не могла решить, оставить ли ей свой узелок вместе с сундучком. Узелок оттягивал ей руку, а далеко ли добираться от вокзала до Вудвью, она не знала. Пройдя до конца платформы, она отдала начальнику станции свой билет и спустилась по ступенькам, все еще исполненная нерешимости. Улица встретила ее чугунными решетками, кустами лавров, застекленными террасами. Ей уже случалось работать в таких домах, и она знала, в чем заключались бы ее обязанности, если бы ее наняли в один из них. Но жизнь в усадьбе представлялась ей волшебной сказкой, и она не могла поверить, что сумеет выполнить все, что может там от нее потребоваться. Там будут дворецкий, и лакей, и мальчик на побегушках… Мальчик на побегушках — это еще ладно, а вот дворецкий и лакей, как-то они к ней отнесутся? Там будет старшая горничная, и младшая горничная, и, возможно, камеристка хозяйки дома, и, верно, все эти дамы уже побывали в заморских краях вместе с господами. А ей доводилось только слышать о Франции и Германии. Конечно, там будут говорить об этих странах, и она выдаст свое невежество молчанием. Они спросят ее, где она прежде была в услужении, и, когда узнают правду, ей придется с позором покинуть усадьбу. А денег на обратный билет до Лондона у нее не хватит. Да и как оправдается она в глазах леди Илвин, которая раздобыла для нее это место судомойки в Вудвью и таким образом избавила ее от работы у миссис Дэнбар? Возвращаться никак нельзя. Отец проклянет ее, да, пожалуй, еще и прибьет и ее и мать. Нет! Не посмеет он больше ее ударить!
При одной мысли об этом щеки девушки зарделись от стыда. А ее маленькие братишки и сестрички поднимут плач, если она возвратится. Им и без того нечего есть. Да, нельзя возвращаться. Даже думать об этом глупо!
Она улыбнулась, и улыбка ее была такой же светлой, как солнце этого июньского дня. Лишь бы все обошлось в первую неделю, а там будет легче. Жаль, что у нее нет платья, чтобы переодеваться по вечерам! Ее старое желтенькое совсем уже никуда не годится. Вот пестрое ситцевое — то еще сойдет. Надо бы купить красную ленту — подпоясаться, так совсем другое будет дело. Она слышала, что горничные в таких богатых домах, как Вудвью, обязательно переодеваются два раза в день, а по воскресеньям прогуливаются в шелковых накидках и в самых новомодных шляпках. Ну, а камеристка — та небось донашивает все платья своей госпожи и ходит гулять с дворецким. Что все они подумают, когда к ним явится такая девчонка, как она! Сердце у нее упало, и тяжелый вздох, предвестник многих горестей и разочарований, вырвался из груди. Ведь даже после того, как она получит свое жалованье за первый квартал, едва ли ей удастся купить себе платье, — деньги надо будет отослать домой. Жалованье за первый квартал! Куда там — хоть бы за первый месяц! Надо ведь еще удержаться на месте. Небось все эти поля и эти красивые рощи — все принадлежит сквайру. Наверно, это очень благородные господа, такие же, как леди Илвин. Даже еще более важные — ведь леди Илвин живет в таком доме, как те, что возле вокзала.
