около леса. Ах, если бы я вам рассказал, с какими женщинами я там встречался! Но вы же знаете, ни в чем так необходимо молчание, как в любовных интригах. Осенью и зимой ввиду служебных причин все становится сложнее. Во всей округе прибежищем для влюбленных может служить лишь один приграничный трактир неистового Лейбуша. Вы, господин Айбеншюц, знаете, что он очень опасный человек и что я часто выступаю там вашим представителем. Прежде всего я — официальное лицо!
— Это очень похвально! — сказал поверитель стандартов Айбеншюц и погрузился в деловые бумаги.
В конце рабочего дня, в шесть вечера, поверитель стандартов, сказав своему писарю, что тот уже может быть свободным, пожелал ему удачи в любви.
Поклонившись, будто делает книксен, писарь удалился, а поверитель стандартов еще долго сидел в компании двух ламп с зелеными абажурами. Ему казалось, что он может с ними поговорить. Они были как люди, как живые, сердечные, излучающие свет люди. То был еле слышный разговор.
— Держись своего плана, — говорили они ему — зеленые, добрые, какими они и были.
— Вы действительно так думаете? — спрашивал он.
— Да, мы так думаем, — отвечали лампы.
Задув их, Айбеншюц отправился домой. Он шел сквозь осенний холодный дождь, отчего испытывал еще большее одиночество. Он шел домой, где его ждала еще более мрачная, чем этот вечер и этот дождь, ложь.
Подойдя к дому, он впервые застал его погруженным в полную темноту. Открыл дверь, вошел в так называемый салон, сел на ядовито-зеленый плюшевый диван и начал ждать.
В этом краю не бывало вчерашних или позавчерашних газет, в лучшем случае — недельной давности. Айбеншюц газет никогда не покупал: происходящее в мире его нисколько не интересовало.
Услышав, что пришел хозяин, вошла горничная, Ядвига. В темноте она казалась большой, самодовольной и по-матерински домашней. Зажигая настольную лампу — чего Айбеншюц не хотел, но от усталости ее не остановил, — Ядвига доложила, что хозяйка скоро будет, ушла в магазины.
Горничная тоже ушла, и он остался наедине со своим ожиданием. Прикрутив фитиль лампы настолько, что в комнате стало почти совсем темно, он думал о своем плане.
Когда жена вернулась, он встал, поцеловал ее и сказал, что очень беспокоился, потому что ее так долго не было. Она отложила пакеты, которыми были заняты руки, и они вместе сели за стол. Ели они в мнимо-мирной, мнимо-добродушной обстановке. Во всяком случае, так казалось Регине. Она была любезной и порой даже улыбающейся мужу усердной хозяйкой. Он заметил, что на ее пальце снова появилось кольцо с фальшивым сапфиром.
— Ты опять носишь свое кольцо. Это радует! — сказал Айбеншюц.
— Мне кажется, у меня наконец будет ребенок! — нагнувшись над тарелкой, сказала Регина.
— Наконец? — спросил Айбеншюц, — Ты же никогда его не хотела, почему же сейчас?
— Да, именно сейчас, — осторожно снимая ножом кожуру апельсина, ответила она.
— Я сегодня разговаривал со своим писарем, Йозефом Новаком. Оказывается, он известный во всей округе волокита, — начал Айбеншюц, пока Регина держала опущенными и голову, и ножик, и апельсин, — он утверждает, что весной и летом у него в здешнем лесу было очень много любовных свиданий. Разумеется, имен этих женщин он не назвал. А вот осенью и зимой, по его словам, ходить в трактир Ядловкера ему опасно, поскольку там он часто бывает по делам в качестве моего представителя.
Регина, не поднимая глаз, доедала апельсин.
— Ужасно! Женщины в таком месте! — сказала она.
— И он каждой дарит кольцо! — сообщил поверитель стандартов.
Проглотив последнюю дольку апельсина, жена посмотрела на кольцо на своем указательном пальце левой руки. Воцарилось долгое молчание.
— Это кольцо у тебя от Йозефа Новака. Я видел его у Новака на руке.
Регина тут же начала горько плакать. Потом стянула с пальца кольцо, положила его перед собой на стол и сказала:
— Значит, ты все знал?
— Да! Я знаю, ты беременна от него, и я приму соответствующие меры! — сказал он, встал, надел пальто и вышел из дому.
Заложив повозку, Айбеншюц тронулся в путь. Он ехал в Швабы, к Ядловкеру.
10
До места он добрался около полуночи. Чем немало удивил Ядловкера, поскольку прежде никогда не приезжал в столь позднее время. Кроме того, он казался каким-то странным, его еще никогда не видели таким возбужденным.
— Какая честь! — несмотря на свой изрядный вес, пританцовывая за стойкой, воскликнул Ядловкер. — Какая честь!
Он прогнал сидевших в углу за столиком двух шалопаев, расстелил красно-синее в цветочек полотенце и, не спрашивая о желании самого поверителя стандартов, крикнул через стойку:
— Четвертинку медовухи и тарелку горошка!
В трактире Ядловкера было очень шумно. Там сидели только что доставленные контрабандистом Каптураком русские дезертиры. Они были еще в форме. И хотя эти люди пили непомерно много чая и шнапса, вытирая пот свисающими с плеч большими полотенцами, создавалось впечатление, что им холодно, что они замерзли. Настолько бездомными чувствовали они себя спустя всего час после того, как пересекли границу своего отечества. Ничтожный Каптурак — его называли «комиссионером» — снабжал их алкоголем. За каждого русского дезертира он получал от Ядловкера двадцать пять процентов.
Неожиданный приезд поверителя стандартов очень помешал Ядловкеру. Вообще-то он собирался предложить дезертирам, желающим избавиться от своей русской формы, новую одежду, на продажу которой не имел никакой лицензии. Короче говоря, с одной стороны присутствие поверителя стандартов его раздражало, а с другой — радовало.
Наконец-то он заполучил этого сурового Айбеншюца в ночное время. Ночь всегда была большим другом Лейбуша Ядловкера! Была у него и маленькая подруга, жившая с ним уже долгие годы и принимавшая участие в его многочисленных злодеяниях. Ее он и позвал. Считалось, что она тоже приехала из России, из Одессы. По ее говору, поведению и виду было понятно, что она уроженка южной Украины. Вид у нее был одновременно печальный, диковатый и кроткий. Она была моложава, а вернее, без какого-то определенного
