Кончив точить нож, Емельян сунул его за голенище.
— Давай я тебе тоже наточу, — предложил он Косме.
Ему пришлось повторить свои слова два раза, пока парень его расслышал. Наконец, Косма вздрогнул, и его затерявшийся взгляд прояснился.
— Нож? Зачем?
— Дай я его тебе отточу.
Косма подал нож. Емельян принялся его точить:
— Подождать бы нам с тобой лучше, пока на пароход вернемся, там у них точило есть…
Косма не отвечал, неподвижно глядя куда-то вдаль.
— Да это не твой! — удивился Емельян, заметив, что нож, который он точил, не тот, который был прежде у Космы. — Что ты со своим сделал?
— Потерял…
— Как так потерял? — машинально спросил Емельян, усердно оттачивая нож.
— Потерял и кончено, — сердито ответил парень, пожимая плечами. — Чего пристал?
— Да я так спросил. Что с тобой?
Косма не отвечал. Наступило молчание. Емельян не обратил особого внимания на грубость своего помощника, привыкнув за последнее время видеть его мрачным и постоянно чем-то огорченным.
Парень за последнее время действительно сильно изменился. От прежнего безмятежного спокойствия его не оставалось и следа. Даже на догоравшую в бледном небе зарю он смотрел почти с ненавистью.
— Дядя Емельян… — неожиданно произнес он после долгого молчания.
— Чего тебе?
Тяжко мне…
Емельян поднял голову:
— Отчего, братец?
— Тяжко мне…
— Что так?
Косма вздохнул:
— Полюбилась мне одна, — пробормотал он.
Емельян молчал, ожидая продолжения.
— Полюбилась она мне, а на меня и смотреть не желает… Да хоть бы и смотрела, теперь мне она словно и не нужна…
— Как же это так? — спросил Емельян.
— Сам не знаю… Словно она мне больше и не нравится… Приди она ко мне, я бы ее, конечно, принял, а потом сказал бы: ступай на все четыре сторонушки, лишь бы я тебя не видел, лишь бы я о тебе ничего не слышал!
Помолчав, он продолжал:
— Так бы ей и сказал: не нуждаюсь, мол, в тебе, смотреть мне на тебя тошно!
Емельян долго думал, потом сказал:
— Это, братец, любовь. Откуда девка? С парохода? Как звать?
— Зачем тебе? Не все ль тебе равно?
— Стой, дурень, так нельзя, — спокойно произнес Емельян, вовсе не обидевшись. — Ты мне толком объясни, чтобы я понял.
— Что объяснить-то, я сам ничего не понимаю! — воскликнул Косма. — Когда я один, или когда вы, случится, спите, я все о ней думаю — о такой, какой она раньше была, не теперь — и такая мне приходит охота что-нибудь изорвать, истоптать, изломать… Не могу, — прибавил он, немного погодя. — Ничего не могу…
Косма смолк. Емельян продолжал точить нож. Немного погодя парень заговорил снова:
— Научи меня, что делать. Ты человек старый, опытный. Как мне быть?
Емельян не отвечал.
— Если бы, скажем, я ее полюбовника убил… так и то, мне думается, покоя бы не было. Может, еще хуже бы стало…
Емельян отложил нож в сторону:
— Как так человека убить? С ума ты сошел, что ли?
Косма молчал.
— За то, значит, что ты девке не полюбился, человека зарезать? Да что он, твой, что ли?
Косма мрачно молчал. Емельяну стало его жалко.
— Ничего тут не поделаешь, — сказал он подумав. — Терпеть надо… Пройдет…
— Не пройдет, — уверенно пробормотал Косма. — Знаю, что не пройдет.
Емельян с сомнением посмотрел на своего помощника:
— Ты терпи. Потом увидим. Я думаю, пройдет.
Косма только вздохнул. Оба они сидели, прислонившись к шпангоутам, лицом к закату. Их ласково качала зыбь, хлюпая у просмоленных бортов лодки. Над тем местом, где зашло солнце, небо было окрашено в мягкие, теплые, ласковые оранжевые тона. Выше оно было ярко-синим, как глазурь. Над самым горизонтом — там, где только что зашло солнце — начинались три длинные красно-оранжевые полосы — три гигантских луча, — пересекавшие все небо. Средняя полоса проходила по зениту, другие две — по правую и левую сторону небосвода, теряясь где-то вдали. Они были так длинны, что казались проложенными по небу дорогами из негорящего и негреющего пламени, разделенными полосами голубой, сверкающей глазури.
Косма поднял руку. В этом фантастическом освещении она казалась золотисто-желтой, выкованной из драгоценного металла, из чистого золота. Он поглядел на Емельяна и, не опуская руки, удивленно сказал:
— Солнце!
Емельян не ответил. Косма взглянул еще раз на свою руку и опустил ее. Потом подумал и встал. Емельян последовал его примеру и оба, стоя лицом к западу, долго смотрели на волшебную панораму заката. Потом снова опустились на врезавшиеся в их спины шпангоуты. Оба молчали, укачиваемые морем.
Было уже совсем поздно, когда Косма вздохнул и улыбнулся.
— Прошло, — пробормотал он, все еще глядя на запад.
— Я тебе говорил, что пройдет, — сказал Емельян.
* * *
Еще позднее старший механик «Октябрьской звезды» поднялся из машинного отделения подышать свежим воздухом. На палубе у правого борта, где из-за ветра никого не было, он остановился, выпятив живот и заложив руки за спину, и стал смотреть, как восходят, поднимаясь из моря, звезды.
Из-за угла надстройки появилась какая-то тень и уселась на люк. Старик, негодуя, что нарушили его одиночество, принялся разгуливать по палубе.
Ходил он на своих резиновых подошвах совершенно бесшумно. К тому же с моря, словно вырываясь оттуда, где над горизонтом, среди созвездий, уже горел багровым светом Юпитер, дул свежий ветер, а с другой стороны, через открытую дверь входного люка машинного отделения, шумел и свистел валивший оттуда пар.
Дойдя до люка, на котором сидела смутно различавшаяся в темноте фигура, старик остановился. Фигура оказалась девушкой в спецовке с засученными рукавами и штанами, сидела она скорчившись, уперев локти в колени и спрятав в ладонях голову, и горько плакала, думая, наверно, что никто ее не видит. Старший механик бесшумно опустился на люк около нее.
— Что с тобой? — спросил он, помолчав.
Девушка вздрогнула и испуганно вскинула голову, но, узнав Стягу, принялась, вздыхая и всхлипывая, утирать себе нос.
— Что с тобой? — повторил старик. — Что случилось?
— Так… Ничего…
— Чего же ты ревешь?
— Не знаю…
— Что за глупости? Как так не знаешь? Скажи лучше в чем дело… Ну же, говори…
Он обнял ее за плечи.
— Говори: чего плачешь?
— Не знаю… тошно мне… горько…
— Что так? — участливо спросил старик.
Позавчера и даже еще вчера он сказал бы на это другое. Он сказал бы: «Пустяки! Делать тебе нечего, вот ты и ревешь. Поди-ка на завод помой полы, вот из тебя вся дурь и выйдет…» Но сегодня он просто спросил:
— Что так? Поссорилась с Лае?
— Нет, не поссорилась, — вздохнула Маргарита. — Видеть я его больше не могу…
— Чем же он тебя обидел?
— Ничем…
— Что у вас с ним было?
— Ни с кем у меня ничего не было… А просто противен он мне, видеть его не могу.
— Что ж ты в таком случае против него имеешь? — удивился старик, раздосадованный бессвязными ответами девушки.
— Ничего я против него не имею, только словно у меня глаза открылись… Не нравится он мне больше и все. Глупый он, дядя Стяга, а задается…
— Кого ж ты ждешь? Ивана-царевича?
— Не Ивана-царевича, а такого, чтобы меня по-настоящему любил и чтобы был… не знаю, как и сказать… чтобы любил и чтобы…
Так и не докончив, она снова заплакала…
«Что с нею?» — недоумевал старший механик.
— Задала ты мне, девонька, задачу… Трудно такого отыскать, чтобы он тебя по-настоящему любил… и чтобы сам был человек… настоящий…
Маргарита еще пуще заплакала.
— Что еще? Слезами горю не поможешь…
— Как мне не плакать, когда был такой парень, а я сама его, дура, отвадила! — с горечью выговорила, наконец, девушка.
Стяга не на шутку рассердился и даже встал:
— Вот оно что? Таких людей не часто в жизни встретишь, так и знай! Раз ты его, как дура бессердечная, сама отвадила, теперь терпи. Так тебе и надо! А реветь нечего. Ты бы лучше пошла к фельдшерице, да показала ей ногу. Она еще, кажется, не легла. Чего зря слюни разводить!
Старик был очень сердит.
Он повернулся и ушел, а Маргарита так и осталась на люке, вздыхая и раскачивая, сама не зная зачем, забинтованную ногу.
Все эти дни море было спокойно и переливалось самыми нежными оттенками, какие только можно себе представить: светло голубым, прозрачно-розовым или дымчато-фиолетовым, как внутренний, перламутровый слой раковины, Адам проводил время с рыбаками. Нужно было научить людей работать организованно, расчетливо, по-хозяйски, добиваясь максимальной производительности. Часто можно было видеть, как он сидит на носу куттера, босой, в одних парусиновых штанах и то учит чему-нибудь рыбаков, то весело шутит с ними. Куттер при этом то и дело взлетает на гребень, а лодка с рыбаками проваливается в пропасть.
