Так он бредил час за часом, мешая войну и лисью травлю, и Джорджи, и какие-то эпизоды своего прошлого, о которых она ничего не знала и не могла уловить их смысла. Это бормотание перемежалось с минутами жуткой немоты, когда он страшно хрипел, невидящие глаза закатывались, а пальцы все обирали и обирали одеяло. В конце концов он погрузился в тяжелую летаргию. Джорджи на цыпочках подошла к сиделке и шепнула:
– Он как будто заснул. Как по-вашему, кризис миновал?
Сиделка только покачала головой, обмакнула свежее перышко в чистый коньяк и провела им по губам полковника.
– Жаль, что у нас нет кислорода, – шепнула она. – Но теперь уже поздно.
– А! – воскликнул полковник с неожиданной силой. – Убирайтесь к дьяволу, сэр! Говорю вам, она моя дочь!
Прерывистые хрипы вдруг оборвались.
– Он уснул! – прошептала Джорджи с надеждой. Сиделка взяла лампу под темным абажуром и поднесла ее к лицу полковника. Она повернулась к Джорджи.
– Сходите позовите вашу мать, деточка.
Джорджи остановилась на лестничной площадке. Она увидела, что стекла большого светового люка над холлом стали грязно-серыми, и услышала ровный перестук дождевых капель. Неужели уже светает? Ночь казалась вневременной – нескончаемой и все же очень короткой. Ее лихорадило от долгой бессонницы и тревожного напряжения, однако ошеломление еще не прошло, и все, кроме непосредственных ощущений, было словно в густом тумане. У нее было только одно желание: закрыться ото всех у себя. Как невыносимо даже подумать, что вот сейчас она скажет Алвине: «Папа умер». И должна будет выслушивать совершенно ненужные стенания Алвины и упреки: почему ее не позвали раньше! В глубине коридора она видела черноту там, где была дверь Алвины, с узенькой полоской света внизу – словно кто-то подчеркнул ее по линейке фосфорным карандашом, подумалось ей. В смутном свете ранней зари лестничные перила казались незнакомыми и враждебными, словно привычные дневные перила куда-то исчезли, и их место заняли их злые двойники, ночная стража. Она услышала шаги сиделки в спальне, а из кухни, вплетаясь в монотонное ворчание дождя, доносились какие-то слабые звуки. Все казалось отдаленным и нереальным, но тем не менее более близким и более реальным, чем ее собственная жизнь…
Она постучала в дверь Алвины и вошла, не дожидаясь ответа. Алвина тщательно поправляла свою форму, стоя перед очень плохо освещенным зеркалом. «Как глупо, как глупо! – думала Джорджи. – Почему мы всегда должны думать о том, чтобы одеваться в согласии с какими-то требованиями? Теперь потребуется траур…» И мелькнувшее в ее мыслях слово «траур» обожгло ее, заставляя наконец осознать, что произошло.
– Ну, как наш больной сегодня утром? – спросила Алвина с сокрушительной бодростью, которая, однако. не замаскировала ужаса, с каким она посмотрела на отчужденное белое лицо Джорджи.
Джорджи сказала, не отвечая на вопрос:
– Сиделка тебя требует.
Потом она пошла к себе в комнату и заперлась там. В окно с незадернутыми занавесками вливался непривычный свет зари, и комната, такая прибранная с застеленной кроватью, выглядела холодной и оскорбленной, словно сердилась на ее отсутствие. Окно всю ночь оставалось открытым, и дождь залил подоконник, так что по обоям под ним словно тянулись черви сырости. Джорджи подошла К окну и выглянула наружу. Она услышала дальние крики петухов и погромыхивание молочных бидонов на повозке с какой-то фермы. Небо было пасмурно-свинцовым, а мир вокруг – промоченным насквозь, глянцевитым от сырости. Высокие, почти совсем обнаженные деревья роняли капли на разбухшую землю, и вода струйками стекала на их затопленные корни. Последние хризантемы почти все полегли, и грязь налипла на густые мохнатые лепестки.
Как мгновенно все произошло, как быстро и страшно рухнула вся ее жизнь! Всего четыре дня назад она упивалась таким счастьем, так верила, что поцелуй Джоффри – это обещание без слов, что между ними все ясно и жизнь будет чудесной! И вдруг… словно кто-то, кому она доверяла, посмотрел на нее взглядом дьявола и обрушил ей на лицо удары кулаком.
– Я не верю в бога, – произнесла Джорджи вслух. – Не верю. Не ве-рю!
Даже если Джоффри «вернется», это будет бесполезно. Не может же она оставить маму совсем одну. Теперь, если Джоффри и произнесет заветные так жадно ожидавшиеся слова и попросит ее стать его женой, она скажет, она должна будет сказать «нет».
На похоронах все заметили, какой больной и несчастный у Джорджи вид, как быстро она утрачивает иллюзорную миловидность, подаренную приездом Джоффри.
– Бедная девушка! – шепнул мистер Джадд супруге, думая о Лиззи, забывшей свой дочерний долг. – Вот она-то по отцу горюет.
– А! – прошептала миссис Джадд. – И может, она даже думать не думает про молодого джентльмена, который взял да уехал, бросил ее в беде?
– Хм! – хмыкнул мистер Джадд и сосредоточил внимание на погребальной службе, известной ему в мельчайших подробностях. Но удовольствие от похорон, украшенных британским флагом и большим количеством прелестных прощальных цветов от сэра Хореса (не присутствовавшего на церемонии), было для мистера Джадда совершенно испорчено тем, что покойный носил чин полковника. Оно конечно, но мистер Джадд предвкушал что-то куда более грандиозное и пышное, не понимая, что полковник был всего лишь отставным офицером на пенсии без состояния и связей, а потому криктонский гарнизон никак не мог отрядить в Клив знаменосца, взвод для прощального залпа и трубача. И над могилой полковника не прогремел Последний Сигнал.
Траур Джорджи выглядел почти так же скверно, как она сама: старое платье, поспешно перекрашенное в черный цвет, старая велюровая шляпа, обвязанная полоской дешевого крепа, старые черные бумажные чулки и старые практичные ботинки. Смизерсы теперь были не просто благородно бедны, они были нищими. Даже прежде чем гроб был вынесен из дома, уже посыпались счета и угрожающие письма, скоро превратившиеся в лавину, повергшую Джорджи в смертельный ужас. Откуда им взять столько денег? Десять фунтов сюда, двадцать фунтов туда, сорок фунтов сюда… итог был сокрушительно велик. А ведь они лишились и пенсии полковника!
Алвина предалась слабости и сентиментальности. Она часами сидела, глядя на медали полковника и перечитывая старые пожелтелые письма, а когда Джорджи приходила к ней с новой пачкой писем и новыми тревогами, она говорила:
– Вскрой их сама, деточка. Неужели ты не можешь избавить меня от этих мелких забот? Все уладится. Бедняжка Фред!
И она начинала плакать, так что Джорджи приходилось сначала утешать ее, а уж потом браться за эти ужасные письма. Некоторые ставили ее в полный тупик – особенно то, которое было подписано «Мейбл», начиналось с игривого вопроса, почему пишущая последнее время совсем не видит полковника, а заключалось категорическим требованием «десяточки на расходы». И письмо от какого-то адвоката, в котором упоминался ребенок, нуждавшийся в деньгах, чтобы начать самостоятельную жизнь. Все это было страшным и непонятным.
Затем в дверь начали звонить лавочники и спрашивать Алвину. И всякий раз, когда служанка докладывала о них, Алвина заливалась слезами и отсылала ее к мисс Джорджи – пусть этим займется она. И Джорджи занималась – очень успешно. Терпеливо и вежливо она выслушивала очередное нагловато-угрожающее требование, сопровождавшееся предъявлением счета, «по которому уже давно пора было уплатить», и произносила коротенькую ответную речь. С видом оскорбленного достоинства она говорила, что, разумеется, все будет сполна уплачено, но они должны понять, если хоть сколько-нибудь разбираются в подобных вещах, какое время отнимут необходимые юридические формальности, прежде чем движимое и недвижимое имущество полковника Смизерса поступит в распоряжение наследников (она очень гордилась этой фразой), а тогда семейный поверенный займется всем необходимым. И с этим она отправляла их восвояси. Если они и пытались возражать, то виноватым тоном.
Но сама Джорджи не представляла, что им делать. Никаких денег они ниоткуда не получали, а требования денег с них все росли, росли, росли. Она слала одно настоятельное письмо за другим в нотариальную контору, которая в какой-то мере вела весьма малодоходные дела полковника, и в конце концов к ней оттуда прислали клерка. Это был выходец из лондонских низов, который состарился в атмосфере сухой циничности Закона, и, казалось, извлекал извращенное, хотя и меланхоличное удовольствие, когда сообщал всевозможные неприятные вещи и предупреждал о почти неминуемой катастрофе. Однако в проницательности ему нельзя было отказать, и уже через десять минут он понял, что Алвина твердо решила свалить всю ответственность на Джорджи, и, сидя с ними у стола, заваленного счетами, документами и письмами, он обращался только к Джорджи.
