— Скажи, как ты проведешь вечер, и мне будет чем заполнить мысли о тебе.
— Я спущусь в лабораторию и поработаю, пока не начну клевать носом. А ты?
— Мы зайдем домой перекусить, а потом я проскучаю на этом балу до часу ночи.
— Мама, вы готовы? — спросила Анриетта, входя в комнату.
Она была стройной и высокой, как и ее мать, и унаследовала ее голубые глаза, но лоб был высоковат, а нос резковато очерчен: нос Фоска. На ней было розовое платье, усеянное маленькими букетиками, и оно плохо сочеталось с резкими чертами ее лица. Она подставила мне лоб:
— До свидания, отец. Вы будете скучать без нас?
— Боюсь, что да.
Она, смеясь, обняла меня:
— Я буду веселиться за двоих.
— До завтрашнего утра, — сказала Марианна и легко скользнула пальцами по моему лицу, — думай обо мне.
Я выглянул в окно и смотрел, как они садятся в коляску, которую затем проводил взглядом до первого поворота дороги. Я чувствовал себя потерянным. Чем бы я ни занимался, этот особняк оставался для меня чужим; мне казалось, что я поселился в нем вчера и покину его завтра, — я не чувствовал себя дома. Я выдвинул один из ящичков туалетного столика: там была шкатулка, в которой хранились локон Жака, его миниатюрный портрет и сухие цветы; в другой шкатулке лежали памятные вещицы Анриетты: молочный зуб, страница с детскими каракулями, вышитый лоскуток. Я закрыл ящик и позавидовал Марианне: у нее так много драгоценностей!
Я спустился в лабораторию, она была пуста; белые плиты гулко отозвались на мои шаги. Колбы, пробирки и реторты смотрели на меня враждебно и вызывающе. Я подошел к микроскопу. Марианна собственноручно посыпала стеклышко мелким золотым порошком, и я знал, что она была бы счастлива, если бы мне удалось дать ему точное описание; но мои иллюзии развеялись: мне никогда не удастся сорвать с мира его маску. В микроскоп и сквозь очки я все равно смотрел своими глазами; ибо, лишь оставаясь ощутимыми и видимыми, предметы начинали существовать для нас, послушно занимая место в пространстве и времени среди других предметов; даже если мы поднимемся до луны или спустимся на дно океана, мы останемся людьми в мире людей. А таинственные реалии, которые рукой не потрогаешь: силы, планеты, молекулы, волны, — лишь зияющая пустота, углубленная нашим неведением и прикрытая словами. Природа никогда не откроет нам своих секретов, потому что у нее секретов нет: мы сами придумываем вопросы и конструируем ответы на них, и на дне наших реторт мы обнаруживаем только собственные мысли; эти мысли способны с течением времени умножаться, усложняться, объединяться во все более хитроумные системы, но как они могут вытащить меня из меня самого? Я приложил глаз к микроскопу; я вечно буду видеть одну и ту же картину перед моими глазами, перед моим мысленным взором; ничто никогда не станет другим, и сам я не сделаюсь другим.
Было около полуночи, когда я с удивлением услышал стук колес; влажная дорога хлюпала под лошадиными копытами. Я вышел с канделябром в сад; из коляски выскочила Марианна, она была одна.
— Почему ты так рано?
Она проскользнула мимо, не обняв меня, даже не глянув в мою сторону; я последовал за ней в библиотеку. Она встала у огня, и мне показалось, что она дрожит.
— Ты замерзла, — тронул я ее за руку.
Она живо отпрянула от меня:
— Нет.
— Что с тобой?
Она обратила ко мне лицо: оно было очень бледным под черным капюшоном; она смотрела на меня, будто видела впервые; прежде я уже видел это выражение на лицах других: это был ужас.
Я повторял: «Что с тобой?» — но я и без того знал.
— Это правда? — спросила она.
— О чем ты?
— То, что сказал мне Бомпар, правда?
— Ты видела Бомпара? Где же?
— Он распорядился доставить письмо в наш дом. Я побывала у Бомпара. Я застала его в кресле, парализованным. Он сказал, что хотел перед смертью отомстить за себя.
Голос ее звучал отрывисто, она смотрела застывшим взглядом. Она подошла ко мне:
— Он прав, на твоем лице нет ни морщинки. — Марианна протянула руку и тронула мои волосы. — Они обесцвечены, да?
— Что он рассказал тебе?
— Все: про Кармону, про Карла Пятого. Невероятно. Это правда?
— Это правда.
— Так это правда!
Она отступила на шаг и вперилась в меня диким взглядом.
— Не смотри на меня так, Марианна, я не привидение.
— Привидение мне было бы понятнее, чем ты, — медленно проговорила она.
— Марианна! Мы любим друг друга, и ничто не может разрушить нашу любовь. Что значат прошлое и будущее? Слова Бомпара ничего не меняют.
— Все изменилось навсегда. — Она упала в кресло и закрыла лицо руками. — Ах! Лучше бы ты умер!
Я опустился подле нее на колени, отвел от ее лица руки:
— Посмотри на меня. Разве ты меня не узнаешь? Это же я, в самом деле я. Я, а не кто-то другой.
— Ах, — возмутилась она, — зачем ты скрыл от меня правду?
— А ты любила бы меня, если бы знала?
— Никогда!
— Почему? Разве я проклят? Или одержим дьяволом?
— Я отдала тебе всю себя целиком. Я думала, что и ты теперь мой в жизни и в смерти. А ты дал мне взамен лишь ничтожную часть твоей жизни. — Ее душили рыдания. — Женщина среди сотен других женщин! Придет день, когда ты даже не вспомнишь моего имени. И это будешь ты, ты, и никто другой. Нет. — Она встала. — Нет, это невозможно.
— Любовь моя, ты прекрасно знаешь, что я принадлежу тебе. Я никогда так не принадлежал никому, и в будущем это невозможно.
Я обнял ее, и она с каким-то равнодушием покорилась; она выглядела смертельно усталой.
— Послушай, — настаивал я, — выслушай меня.
Она согласно кивнула.
— Ты прекрасно знаешь, что до встречи с тобой я был мертвецом и только ты сделала меня живым человеком; когда ты покинешь меня, я вновь стану призраком.
— Ты не был мертв. — Она отстранилась от меня. — И ты никогда не станешь настоящим призраком; ни одной минуты ты не был таким, как я. Все было ложью.
— Смертный человек не мог бы так страдать из-за этих твоих слов, — сказал я. — Никто не смог бы любить тебя так, как я.
— Все было ложью, — твердила она. — Мы страдаем по разным причинам; ты любишь меня, но принадлежишь другому миру. Ты для меня потерян.
— Вовсе нет, — сказал я. — Только теперь мы обрели друг друга, ведь только теперь нас объединяет истина.
— Ничто твое не может быть для меня истиной.
— Моя любовь истинна.
— Чего стоит твоя любовь! Когда двое любят друг друга, их тела и души преображаются любовью, она становится их сущностью. А для тебя любовь ко мне — это… эпизод. — Она уронила голову на руку. — Как я одинока!
— Я тоже одинок.
Долгое время мы просидели в молчании друг против друга; слезы текли по ее щекам.
— Попытайся понять, какова моя участь, — сказал я.
— Да. — В ее лице что-то дрогнуло. — Это ужасно.
— Неужели ты не хочешь мне помочь?
— Тебе помочь? — Она пожала плечами. — Я буду помогать тебе десять или двадцать лет. Что это изменит?
— Ты можешь дать мне сил на многие века.
— И что потом? Другая женщина придет тебе на помощь! Как я хотела бы тебя больше не любить! — воскликнула она с чувством.
— Прости меня, я не должен был обрекать тебя на эту долю.
На глаза мне навернулись слезы. Она бросилась в мои объятия и в отчаянии зарыдала.
— Но я не в силах желать другой, — вздохнула она.
Я толкнул калитку, вышел на пастбище и сел под красным буком. Коровы паслись на залитом солнцем лугу, стояла жара. Я раздавил пальцами пустую скорлупку букового орешка; несколько часов я провел, склонившись над микроскопом, и мне было приятно смотреть по сторонам. Марианна ждала меня под липой или же в гостиной с задернутыми шторами, но мне было лучше вдали от нее: когда мы не были рядом, мы могли представлять себе, что будем снова вместе.
К дереву подошла корова и стала чесаться головой о ствол; я представлял себя этой коровой, чувствовал на щеке грубую ласку коры, а в животе — теплую зеленую тьму; мир был бескрайним лугом, входившим в меня через рот; это могло длиться вечность. Почему мне нельзя было остаться навеки под этим буком, без движения и желаний?
Корова уставилась на меня большими глазами, обрамленными рыжими ресницами; ее живот был набит свежей травой, и она умиротворенно пялилась на этот странный предмет, бесполезно торчавший перед ее носом; она смотрела на меня невидящим взглядом, оставаясь в пределах своей жвачной вселенной. А я смотрел на корову, на безоблачное небо, на тополя, на отливавшую золотом траву, и что я видел? Я был замкнут в моей человечьей вселенной, замкнут навечно.
Я вытянулся на спине и стал смотреть в небо. Мне никогда не попасть по ту сторону небесного свода; я пленник моего бессмертия и никогда не увижу вокруг себя ничего, кроме тюремных стен. Я снова взглянул на луг. Корова улеглась и продолжала жевать. Два раза подала голос кукушка. Этот тихий зов, ни к кому не обращенный, угас в тишине. Я встал и направился к дому.
