Дверь кафе открылась, и служанка выплеснула на мостовую ведро воды, с подозрением глядя на Регину и ее спутника; на втором этаже хлопнули жалюзи. Регина сказала:
— Может, нам приготовят кофе?
Они вошли. Женщина мыла в зале пол; Регина и Фоска сели за один из столиков, покрытых клеенкой.
— Не могли бы мы чего-нибудь выпить? — спросила Регина.
Женщина подняла голову, отжала мокрую тряпку над ведром с грязной водой и вдруг заулыбалась:
— Могу подать вам кофе с молоком.
— И погорячее, — попросила Регина. Она повернулась к Фоске: — Значит, всего лишь какие-то два века назад вы еще могли любить.
— Всего два века назад, — кивнул он.
— И конечно, вы ее очень скоро забыли?
— Не сразу, — ответил Фоска. — Довольно долго я чувствовал на себе ее взгляд. Я заботился о дочери Анриетты; я видел, как она росла, как вышла замуж, видел ее смерть. У нее был сынишка Арман, я заботился и о нем тоже. Анриетта умерла, когда ребенку было пятнадцать лет; она к тому времени стала эгоистичной и черствой старухой, и она ненавидела меня, поскольку знала мою тайну.
— Часто ли вы вспоминали Марианну?
— Мир, в котором я жил, был ее миром, люди были существами ее племени; работая для них, я трудился и для нее. Так я скоротал лет пятьдесят: я занимался физическими и химическими исследованиями.
— Но не нашли средства вернуть ее к жизни.
— А разве есть такое средство?
— Нет, конечно, — кивнула Регина, — его нет.
Женщина поставила на стол кофейник, молочник и две большие розовые чашки с синими бабочками. Я помню такие с детства, — подумала Регина. Мысль была машинальной, и эти слова уже ничего не значили; у нее уже не было ни прошлого, ни будущего, ни оттенков, ни запахов, ни света. Но она еще могла ощутить быстрый ожог нёба и жаркую волну в горле; она жадно выпила кофе.
— История почти окончена, — сказал Фоска.
— Заканчивайте ее, — сказала она. — Доведем дело до конца.
Где-то в глубине коридоров раздалась барабанная дробь, и все взгляды устремились к дверям. На глаза Бреннана навернулись слезы. Спинель сжал губы, и кадык заходил вверх и вниз по его худой шее. Лицо Армана в обрамлении черной бороды казалось мертвенно-бледным; он опустил руку в карман. Хотя окна были закрыты, с площади доносились крики; люди кричали: «Долой Бурбонов! Да здравствует Республика! Да здравствует Лафайет!» Было жарко, на лбу Армана выступил пот, но я знал, что по его позвоночнику бежит ледяная дрожь. Теперь я умел читать по их лицам и жестам, как в раскрытой книге; я ощущал холод металла в его влажной руке, моя рука тоже лежала на холодном железе перил. Они кричали: «Да здравствует Антонио Фоска! Да здравствует Кармона!» В ночи полыхала церковь, в небе рдела победа, и черный пепел поражения осыпался мне в сердце; у воздуха был привкус лжи. Вцепившись в балюстраду, я думал: неужели человек ничего не может в одиночку? Он сжимал рукоятку револьвера и думал: я кое-что могу. Он готов был умереть, чтобы доказать себе это.
Вдруг барабан умолк. Раздался звук шагов, появился человек; он улыбался, но был бледен, так же бледен, как и Арман. Губы его пересохли; под лентой-триколором, пересекавшей его грудь, сильно билось сердце. Рядом с ним шел Лафайет. Арман медленно поднимал руку, но я сжал его запястье.
— Бесполезно, — сказал я. — Я разрядил его.
В зале поднялся мощный гул, это был голос моря, ветра, вулкана; человек прошел мимо нас; я сильнее сдавил руку Армана, и она стала совсем влажной. Я завладел револьвером. Он повернулся ко мне, и щеки его покрылись слабым румянцем.
— Это измена, — сказал он.
Он шагнул к двери и бегом спустился по лестнице. Я выбежал вслед за ним. Люди на площади размахивали трехцветными флагами, кое-кто еще выкрикивал: «Да здравствует Республика!» — но большинство молчало; люди пристально смотрели на окна ратуши и были в нерешительности. Арман сделал несколько шагов и, как пьяный, вцепился в уличный фонарь, ноги его дрожали. Он плакал. Он плакал потому, что потерпел поражение и остался жить. Антонио лежал на постели с дырой в животе, он умирал и был победителем, он улыбался. Вдруг послышались выкрики: «Да здравствует Лафайет! Да здравствует герцог Орлеанский!» Арман поднял голову и увидел, как на балконе ратуши герцог и генерал обнимаются, накинув на себя трехцветное знамя.
— Он нас предал. — В голосе Армана не было гнева, в нем слышалась большая усталость. — Вы не имели права, это был наш единственный шанс!
— Это было бы бессмысленным самоубийством, — сухо сказал я. — Что такое герцог? Ничто. И смерть его ничего не изменит. Буржуазия решила подтасовать карты в этой революции, и ей это удастся, поскольку страна еще не созрела для республики.
— Послушайте, что они кричат! — сказал Арман. — Они дали себя одурачить как малые дети. Неужели никто не откроет им глаза?
— Да и вы ребенок, — ответил я, коснувшись его плеча, — если вы полагаете, что трехдневной смуты довольно для воспитания нации.
— Они хотели свободы, они пролили за нее свою кровь.
— Да, они пролили свою кровь, — кивнул я. — Но знают ли они за что? Они и сами не понимают своих истинных устремлений.
Мы вышли на набережную Сены; Арман шагал рядом со мной, опустив голову и устало передвигая ноги.
— Еще вчера победа была в наших руках, — вздохнул он.
— Нет, — возразил я. — Вы не могли победить, потому что вы не сумели бы воспользоваться успехом. Вы не были к этому готовы.
По течению плыл белый стихарь, надутый ветром. У пристани покачивалось судно с черным флагом, к нему шли люди с носилками и опускали их у кромки воды; от носилок к толпе, молчаливо навалившейся на парапет моста, поднимался запах — это был запах Ривеля, римских площадей, полей битвы, запах побед и поражений, он был таким пресным после красного сияния крови. Они сложили трупы в кучу на палубе и накрыли их соломой.
— Значит, они погибли напрасно, — сказал Арман.
Я смотрел на золотистую солому, под которой гнило человеческое мясо, нашпигованное личинками червей. Они погибли за человечество, свободу, прогресс и счастье, погибли за Кармону, за империю, за недоступное им будущее; они умерли, поскольку они всегда рано или поздно умирают; они погибли напрасно. Но я не произнес тех слов, которые роились у меня в голове: я научился говорить нужные им слова.
— Они погибли за будущую революцию, — сказал я. — За эти три дня народ понял свою силу; сегодня он еще не умеет ею пользоваться, но завтра научится. Он научится, если вы займетесь подготовкой этого будущего, вместо того чтобы обрекать себя на бессмысленные муки.
— Вы правы, — ответил он. — Республика нуждается не в мучениках. — Он какое-то время стоял, облокотившись на парапет и глядя на погребальное судно, затем отвернулся. — Хочу зайти в редакцию.
— Я пойду с вами.
Мы свернули с набережной. На углу какой-то человек собирался приклеить на стену плакат. Жирные черные буквы складывались в слова: «Герцог Орлеанский не Бурбон, он Валуа». Дальше по улице на заборе болтались обрывки республиканского манифеста.
— Мы ничего не можем! — воскликнул Арман. — А вчера могли все!
— Терпение, — сказал я, — у вас вся жизнь впереди.
— Да, благодаря вам. — Он слабо улыбнулся. — Как вы догадались?
— Я видел, как вы заряжали револьвер. Ваши намерения были мне очевидны.
Мы пересекли улицу, и Арман задумчиво посмотрел на меня:
— Не понимаю, почему вы относитесь ко мне с таким участием?
— Я уже говорил вам, что очень любил вашу мать; потому и вы стали мне дороги.
Он промолчал, но, когда мы проходили мимо стеклянной витрины, пробитой пулями, он остановил меня и спросил:
— Вы никогда не замечали, что мы с вами похожи?
Я посмотрел на два отражения: на это неменяющееся лицо, много веков принадлежавшее мне, и на его молодое лицо с пылающим взором, обрамленное длинными черными волосами и коротко остриженной бородкой; носы у нас были очень похожи: носы Фоска.
— Что это вам в голову взбрело?
Он замялся:
— Я скажу вам позже.
Мы подошли к зданию, в котором находилась редакция газеты «Прогресс»; кучка людей в лохмотьях ломилась в закрытую дверь, изо всей силы налегая на нее плечом. Они кричали: «Мы расстреляем этих республиканцев!»
— Вот идиоты! — вздохнул Арман.
— Пройдем через заднюю дверь, — предложил я.
Мы обогнули квартал и постучали; открылось окошко, затем приотворилась дверь.
— Скорее входите, — сказал Вуарон.
Рубашка на его взмокшей груди была расстегнута, он сжимал ружье.
— Уговори Гарнье уйти. Они убьют его.
Арман взлетел по лестнице. Гарнье сидел в редакции за столом, его окружала группа молодых людей. Безоружных. С улицы доносились глухие удары и угрозы.
