Молчание… Молчание.
Пиннеберг делает шаг к двери, фройляйн Землер глядит на него желтым, злым, но все же торжествующим взглядом.
— Дверь!.. — вне себя от ярости говорит Пиннеберг, и тут в кабинете слышится девичий голос, захлебывающийся, срывающийся на крик:
— Но ведь я же не так встречалась с господином Мацдорфом!.. Мы с ним друзья… Я же не встречалась… Последние слова переходят в рыдания.
— Вы лжете, — слышится голос господина Шпанфуса. — Вы лжете, фройляйн. В письме сообщается, что вы пришли из гостиницы. Или вы хотите, чтобы мы навели справки в гостинице?..
— Господин Мацдорф во всем признался! — возглашает господин Леман.
— Закройте дверь! — снова говорит Пиннеберг.
— Ну, вы не очень-то здесь распоряжайтесь! — огрызается фройляйн Землер.
Девушка в кабинете кричит:
— Я никогда не встречалась с ним здесь, в магазине!
— Рассказывайте! — говорит господин Шпанфус.
— Нет, честное слово — нет!.. Господин Мацдорф работает на пятом этаже, а я на первом. Как же нам было встречаться?
— А в обеденный перерыв? — фистулой верещит господин Леман. — В обеденный перерыв, в столовой?
— Тоже нет, — торопливо возражает фройляйн Фишер. — Тоже нет. Вовсе нет. У господина Мацдорфа обед совсем в другие часы, чем у меня.
— Ага! — злорадствует господин Иенеке. — Уж это-то можно сказать наверняка: наводили справки и, должно быть, очень жалели, что ваши обеденные часы не совпадают!
— Это мое дело, чем я занимаюсь во внеслужебное время! — кричит девушка, и, кажется, она больше не плачет.
— Ошибаетесь, — серьезно произносит господин Шпанфус. — Как раз в этом-то и заключается ваша ошибка, фройляйн. Фирма Мандель кормит и одевает вас, фирма Мандель дает вам возможность существовать. Поэтому мы вправе ожидать, чтобы во всех своих поступках вы прежде всего руководствовались интересами фирмы Мандель.
Долгая пауза, и опять:
— Вы встречаетесь в гостинице. Вас может увидеть там кто-либо из покупателей. Покупателю это неприятно, вам тоже неприятно, фирме — убыток. Может статься — будем говорить откровенно, — ваше положение известным образом изменится, и по существующему законодательству мы не можем вас уволить — опять убыток. Продавцу придется платить алименты, жалованья не хватает, он будет постоянно озабочен, будет плохо работать — опять убыток. Вы нанесли такой ущерб интересам фирмы, — внушительным тоном говорит господин Шпанфус, — что мы вынуждены…
Снова пауза, затяжная. Но нет — фройляйн Фишер хранит молчание. И тогда господин Леман торопливо заканчивает:
— Так как вы нарушили интересы фирмы, мы имеем право уволить вас без предупреждения на основании пункта седьмого договора о найме. Мы осуществляем это право. Вы уволены без предупреждения, фройляйн Фишер.
Молчание. Ни звука.
— Пройдите к секретарю, заберите свои документы и остаток жалованья.
— Минуточку! — быстро прибавляет господин Иенеке. — Чтобы вам не думалось, что с вами поступили несправедливо: господин Мацдорф, разумеется, тоже будет уволен без предупреждения.
Фройляйн Землер стоит у своего стола, когда из кабинета господина Лемана выходит молоденькая девушка — красные, заплаканные глаза, бледное лицо. Она проходит мимо Пиннеберга.
— Я должна получить документы, — обращается она к фройляйн Землер.
— Входите, — говорит фройляйн Землер Пиннебергу.
И Пиннеберг входит. Сердце у него так и колотится. «Теперь моя очередь, — думает он. — Теперь моя!»
Но до него очередь еще не дошла — господа, собравшись у письменного стола, делают вид, будто не замечают его.
— Возьмем кого-нибудь на ее место? — спрашивает господин Леман.
— Совсем ликвидировать место мы не можем, — замечает господин Шпанфус.
— Но пока затишье, пусть другие справляются. А пойдет на оживление, возьмем кого-нибудь. Безработных сколько угодно.
— Верно, — говорит господин Леман.
Они поднимают глаза на Пиннеберга. Пиннеберг делает два шага вперед.
— Так вот, Пиннеберг, — начинает Шпанфус совсем другим тоном — в нем и следа нет прежней серьезной отеческой озабоченности. Он попросту груб. — Вы сегодня опять опоздали на полчаса. Чего вы этим добиваетесь — для меня несколько загадочно. Возможно, вы хотите дать нам понять, что вам начхать на фирму Мандель — начхать и наплевать. Пожалуйста, молодой человек, с превеликим удовольствием…— Он делает широкий жест в сторону двери.
В сущности говоря, Пиннеберг уже решил про себя, что теперь все равно, теперь его наверняка выбросят на улицу. Но неожиданно появляется надежда, и он говорит чуть слышно, сдавленным голосом:
— Прошу прощенья, господин Шпанфус, сегодня ночью у меня заболел ребенок, пришлось бежать за сестрой… И беспомощно глядит на них.
— Ах, вот как, ребенок! — говорит господин Шпанфус. — На этот раз заболел ребенок. А месяц, не то два месяца назад вы вечно опаздывали из-за жены. Через две недели у вас умрет бабушка, а через месяц тетка сломает ногу…— Он выдерживает паузу, и затем с новой силой: — Вы переоцениваете интерес, который фирма Мандель питает к вашей личной жизни. Ваша личная жизнь не представляет для фирмы никакого интереса. Извольте устраивать ваши дела во внеслужебное время.
Снова пауза, затем:
— Только фирма дает вам возможность жить личной жизнью, сударь! — Фирма — во-первых, фирма — во-вторых и фирма — в-третьих, а там уж занимайтесь, чем хотите. Вы живете нами, сударь, мы сняли с вас заботу о пропитании, понятно вам это? Ведь вы не опаздываете в контору за получкой, когда приходит последнее число месяца.
Он едва заметно улыбается, улыбаются и другие; Пиннеберг понимает: сейчас было бы очень кстати улыбнуться и ему, но, при всем желании, он не в силах выдавить из себя улыбку.
— Так зарубите себе на носу, — говорит в заключение господин Шпанфус, — при первом же опоздании вы без предупреждения вылетите на улицу. Тогда узнаете, каково ходить в безработных. Их и так уже вон сколько… Мы вполне поняли друг друга, не так ли, господин Пиннеберг?
Пиннеберг в отчаянии глядит на него.
Господин Шпанфус улыбается.
— Ваш взгляд весьма красноречив, господин Пиннеберг. Однако мне хотелось бы услышать и словесное подтверждение. Мы поняли друг друга?
— Да, — тихо произносит Пиннеберг.
— Хорошо, можете идти. И Пиннеберг уходит.
ОПЯТЬ ФРАУ МИА. ЭТО МОИ ЧЕМОДАНЫ! ЯВИТСЯ ЛИ ПОЛИЦИЯ?
Овечка сидит в своей маленькой крепости и штопает чулки. Малыш лежит в кроватке и спит. На душе у нее так тоскливо. Ганнес за последнее время стал такой трудный, такой растерянный и подавленный, легко раздражается и ко всему безразличен. Недавно, желая хоть чем-нибудь порадовать его, она сварила ему к картошке яйцо. Когда она подала яйцо на стол, он форменным образом набросился на нее! Что они, миллионеры, что ли? У него и так от забот голова пухнет, а она…
С того дня он ходит тихий и подавленный, разговаривает с ней так ласково и всем своим существом просит прощения. Ему не надо просить прощения, это совершенно излишне. Они одно целое, ничто не может стать между ними, сгоряча брошенное слово может огорчить, но не может ничего разрушить.
А ведь раньше все было иначе. Они были молоды, они были влюблены, и на всем — искрящийся луч света, сверкающая серебряная жилка, пробивающаяся и сквозь самые мрачные каменные толщи. А теперь все рассыпалось в прах. Груды унылого щебня, и лишь изредка сверкающий обломочек. И опять щебень, и опять вдруг блеснет где-то искорка. Они еще молоды, еще любят друг друга, — ах, быть может, они любят друг друга еще сильнее прежнего, они привыкли друг к другу, — но все застлано мрачной пеленой — можем ли мы смеяться? Как можно смеяться, смеяться от всей души, в этом мире оздоровленной экономики, руководители которой наделали тысячи ошибок, тогда как униженные, растоптанные маленькие люди честно выполняли свой долг?
«Немножко справедливости нам бы не помешало», — думает Овечка.
И как раз в тот момент, когда она так думает, снаружи доносится крик — это Путбрезе, только Путбрезе, препирающийся с женщиной. Овечке кажется, что она уже где-то слышала этот пронзительный, резкий голос, она напрягает слух — нет, она никак не может вспомнить этот голос, скорее всего они спорят из-за какого-нибудь шкафа!
Но вот Путбрезе окликает ее.
— Милочка! — кричит он. — Фрау Пиннеберг! — орет он.
Овечка встает, проходит по своему чердаку к лестнице и смотрит вниз. Да, все-таки это ее голос. Там внизу, рядом с Путбрезе, стоит ее свекровь, фрау Пиннеберг-старшая, и похоже, они не очень-то мирно беседуют.
— Вот старуха к вам хочет, — говорит Путбрезе, тыча своим корявым пальцем в сторону свекрови, и ретируется. Да так проворно ретируется, что даже плотно закрывает за собою дверь, и обе женщины остаются в темноте. Но мало-помалу глаза привыкают, и Овечка снова различает внизу коричневый костюм с модной шляпкой, а под ней — очень белое жирное лицо.
