– Но ты… ты того… мужайся… грех… потому воля… определение…
– Ну, когда ж я и определением уязвлен!
– Но что же ты это зарядил: уязвлен, уязвлен! Это братец, того… это нехорошо.
– Да что же осталось хорошего! – ничего.
– Ну, а если и сам понимаешь, что мало хорошего, так и надо иметь рассудок: закона природы, брат, не обойдешь!
– Да про какой вы тут, отец Захария, про «закон природы»! Ну, а если я и законом природы уязвлен?
– Да что же ты теперь будешь с этим делать?
– Тс! ах, царь мой небесный! Да не докучайте вы мне пожалуйста, отец Захария, с своими законами! Ничего я не буду делать!
– Однако же, неужто так и будешь теперь все время лежать?
Дьякон промолчал, но потом, вздохнув, начал тихо:
– Я еще очень скорблю, а вы сразу со мной заговорили. О каком вы тут деле хотите со мной разговаривать?
– Да поправляйся скорей, вот что, потому что ведь хоть и в скорбех, а по слабости и есть и пить будем.
– Да это-то что, что про это и говорить? Есть-то и пить мы будем, а вот в этом-то и причина!
– Что, что такое? Какая причина?
– А вот та причина, что мы теперь, значит, станем об этом, что было, мало-помалу позабывать, и вдруг совсем что ли, про него позабудем?
– А что же делать?
– А то делать, что я с моим характером никак на это не согласен, чтоб его позабыть.
– Все, братец, так; а придет время, позабудешь.
– Отец Захария! Пожалуйста, вы мне этого не говорите, потому что вы знаете, какой я в огорчении дикий.
– Ну вот еще! Нет, уж ты, брат, от грубостей воздерживайся.
– Да, воздерживайся! А кто меня от чего-нибудь теперь будет воздерживать?
– Да если хочешь, я тебя удержу!
– Полноте, отец Захария!
– Да что ты такое? Разумеется, удержу!
– Полноте, пожалуйста!
– Да отчего же полноте?
– Да так: потому что зачем неправду говорить: ни от чего вы меня не можете удержать.
– Ну, это ты, дьякон, даже просто нахал, – отвечал, обидясь, Захария.
– Да ничуть не нахал, потому что я и вас тоже люблю, но как вы можете меня воздержать, когда вы характера столь слабого, что вам даже дьячок Сергей грубит.
– Грубит! Мне все грубят! А ты больше ничего как глупо рассуждаешь!
– А вот удержите же меня теперь от этого, чтоб я так не рассуждал.
– Не хочу я тебя удерживать, да… не хочу, не хочу за то, что я пришел тебя навестить, а ты вышел грубиян… Прощай!
– Да позвольте, отец Захария! Я совсем не в том смысле…
– Нет, нет; пошел прочь: ты меня огорчил.
– Ну, бог с вами…
– Да, ты грубиян, и очень большой грубиян.
И Захарий ушел, оставив дьякона, в надежде, что авось тому надоест лежать и он сам выйдет на свет; но прошла еще целая неделя, а Ахилла не показывался.
– Позабудут, – твердил он, – непременно все они его позабудут! – И эта мысль занимала его неотвязно, и он сильнейшим образом задумывался, как бы этому горю помочь.
Чтобы вызвать Ахиллу из его мурьи, нужно было особое событие.
Проснувшись однажды около шести часов утра, Ахилла смотрел, как сквозь узенькое окошечко над дверями в чуланчик пронизывались лучи восходящего солнца, как вдруг к нему вбежал впопыхах отец Захария и объявил, что к ним на место отца Туберозова назначен новый протопоп.
Ахилла побледнел от досады.
– Что же ты не рад, что ли, этому? – вопросил Захария.
– А мне какое до этого дело?
– Как какое до этого дело? А ты спроси, кто назначен-то?
– Да разве мне не все равно?
– Академик!
– Ну вот, академик! Вишь чему вы обрадовались! Нет, ей-богу, вы еще суетны, отец Захария.
– Чего ты «суетный»? Академик – значит умный.
– Ну вот опять: умный! Да пусть себе умный: нешто мы с вами от этого поумнеем?
– Что же это, – стало быть, ученого духовенства не уважаешь?
– А разве ему не все равно, уважаю я его или не уважаю? Ему от этого ничего, а я, может быть, совсем о чем важнее думаю.
– О чем; позволь спросить, о чем?
– О вчерашнем.
– Вот ты опять грубишь!
– Да ничего я вам не грублю: вы думаете, как бы нового встретить, а я – как бы старого не забыть. Что вы тут за грубость находите?
– Ну, с тобой после этого говорить не стоит, – решил Захария и с неудовольствием вышел, а Ахилла тотчас же встал, умылся и потек к исправнику с просьбой помочь ему продать как можно скорее его дом и пару его аргамаков.
– На что это тебе? – спрашивал Порохонцев.
– Не любопытствуй, – отвечал Ахилла, – только после, когда сделаю, тогда все и увидишь.
– Хоть скажи, в каком роде?
– В таком роде, чтобы про отца Савелия не скоро позабыли, вот в каком роде.
– Пусть отец Захария о нем чаще в слове церковном напоминает.
– Что отец Захария может напоминать? Нет, он нынче уже науки любит, а я… я по-старому человека люблю.
На этом кончились переговоры, и имущество Ахиллы, согласно его желанию, было продано.
Оставалось смотреть, что он теперь станет делать.
Дьякон получил за все ему принадлежавшее двести рублей; сунул оба билетика в карман нанкового подрясника и объявил, что идет в губернию. Он уже отрубил себе от тонкой жердины дорожную дубинку, связал маленький узелок, купил на базаре две большие лепешки с луком и, засунув их в тот же карман, где лежали у него деньги, совсем готов был выступить в поход, как вдруг приехал новый протопоп Иродион Грацианский. Это был благообразный человек неопределенного возраста. По его наружному виду ему с одинаковым удобством можно было дать двадцать шесть лет, как и сорок.
Ахилла подошел к этому своему новому настоятелю и, приняв от него благословение, хотел поцеловать ему руку, но когда тот отдернул эту руку и предложил дружески поцеловаться, то Ахилла и поцеловался.
– Видишь, какой добрый! – говорил дьякону, провожая его через час, Захария.
– В чем же вы так скоро это, отец Захария, заключаете его добрость? – отвечал небрежно Ахилла.
– Как же? даже не позволил тебе руки поцеловать, а устный поцелуй… это добрость.
– А по-моему, это больше ничего как самая пустая поважность, – отвечал Ахилла.
Теперь он уже ожесточенно ревновал нового протопопа к месту Савелия и придирался к нему, стараясь находить в нем все нехорошее, чтоб он никак не мог сравниться с покойным Туберозовым. Чем более новый протопоп всем старогородцам нравился, тем Ахилла ожесточеннее хотел его ненавидеть.
На другой день новый протопоп служил обедню и произнес слово, в котором расточал похвалы своему предшественнику и говорил о необходимости и обязанности поминать и чтить его заслуги.
Ахилла и Захария слушали эту проповедь из алтаря, прислоня уши свои к завесе врат. Ахиллу возмущало, что новый протопоп так же говорит и что его слушают с неменьшим вниманием, чем Туберозова… и что он, наконец, заступается за Туберозова и поучает ценить и помнить его заслуги.
– К чему это? к чему это ему? – негодовал, идучи с Захарией из церкви, дьякон.
Он уже жестоко ненавидел нового протопопа за его успех в проповеди и лютовал на него, как ревнивая женщина. Он сам чувствовал свою несправедливость, но не мог с собой совладать, и когда Захария, взявшись устыжать его, сказал, что Грацианский во всех своих поступках благороден, Ахилла нетерпеливо переломил бывшую в его руках палочку и проговорил:
– Вот это-то самое мне и противно-с!
– Да что же, разве лучше, если б он был хуже?
– Лучше, лучше… разумеется, лучше! – перебил нетерпеливо Ахилла. – Что вы, разве не знаете, что не согрешивый не покается!
Захария только махнул рукой.
Поход Ахиллы в губернский город все день ото дня откладывался: дьякон присутствовал при поверке ризницы, книг и церковных сумм, и все это молча и негодуя бог весть на что. На его горе, ему не к чему даже было придраться. Но вот Грацианский заговорил о необходимости поставить над могилой Туберозова маленький памятник.
Ахилла так и привскочил.
– Это за что же ему «маленький» памятник, а не большой? Он у нас большое время здесь жил и свои заслуги почище другого кого оставил.
Грацианский посмотрел на Ахиллу с неудовольствием и, не отвечая ему, предложил подписку на сооружение Савелию памятника.
Подписка принесла тридцать два рубля.
Дьякон не захотел ничего подписать и резко отказался от складчины.
– Отчего же? Отчего ты не хочешь? – спрашивал его Бенефактов.
– Оттого, что суетно это, – отвечал Ахилла.
– А в чем вы видите эту суетность? – сухо вставил Грацианский.
– Да как же можно такому человеку от всего мира в тридцать два рубля памятник ставить? Этакий памятник все равно что за грош пистолет. Нет-с; меня от этой обиды ему увольте; я не подпишусь.
Вечером отец Захария, совершая обычную прогулку, зашел к Ахилле и сказал ему:
– А ты, дьякон, смотри… ты несколько вооружаешь против себя отца протопопа.
– Что?.. тсс! ах, говорите вы, пожалуйста, явственно. Что такое; чем я его вооружаю?
– Непочтением, непочтением, непокорством, вот чем: на памятник не согласился, ушел – руки не поцеловал.
