— С чего вы взяли, что Гальперин уезжает? — нахмурился Мирошук.
— Люди говорят. Что, неправда? — Огурцова смотрела на директора сонными глазами, едва приоткрыв веки.
Мирошуку даже почудилось, что завхоз его не видит, он заерзал тощим задом, выжимая скрип из рассохшегося кресла, и подал в сторону плечами. «Нет, видит», — удовлетворенно подумал Мирошук. Еще он подумал, что не в первый раз слышит о том, что Гальперин собрался уезжать из страны, что история с сыном лишь пробный камень, испытание.
— Сколько же вы набрали этих часов? Шесть штук? Зачем? — строго спросил Мирошук.
— Раздам по отделам. Год кончается, а деньги висят, управление отнимет, — ответила завхоз. — Еще я купила корзины для мусора. Обещали пишущую машинку из жалости. — Огурцова лукаво улыбнулась, намекая на свой вид. — Утром я приходила к вам, чековую книжку хотела подписать.
— В исполком вызывали, — нехотя ответил Мирошук. — Все собрание наше вспоминают…
Огурцова промолчала, она старалась не вникать в дрязги между отделами и со всеми была в добрых отношениях. Что касалось директора, то лучшего ей и не надо — особенно не придирался, да и по мелочам не изводил, доверял.
— Трудно вам у нас, Захар Савельевич.
— А то, — поддался сочувствию Мирошук. — И все недовольны. Взять того же Гальперина. Я что, виноват? Ладно, ступайте.
Огурцова задержалась на пороге.
— Поедете в исполком, спросите в управлении письмо на пишущую машинку. В магазине просили письмо с требованием. Хорошо?
Мирошук хмыкнул, так он и поедет в исполком, ждите! Хватит ему одного утреннего визита. Едва ноги унес, даже обедать не остался. А как он любил заглядывать в исполкомовскую столовку, столько лет прошло, а пропуск в столовую все хранил… Началось это еще вчера. Два раза названивала секретарь начальника Областного архивного управления при исполкоме, напоминала о совещании. Мирошук догадывался, с какой целью его вызывают, но особенного значения не придавал. Конечно, его упущение, что на собрание прошли посторонние люди из Института истории и Университета, но в конце концов не вопросы обороны страны они обсуждали. Но когда он принял телефонограмму в третий раз, струхнул и предложил привести на совещание Гальперина. Тот хоть и болел, но обещал в понедельник выйти на работу… «Нет, нет! — встревожились в управлении. — Приходите только вы, лично».
Жена, Мария, родная душа, разгладила новую белую рубашку, подала утром. Рубашка пахла свежестью и хрустела, точно из вощеной бумаги. «Ты меня, мать, как на расстрел обряжаешь», — пошутил Мирошук. «Знаю я твою дружину, так повернут дело, что впору застрелиться. Вы ведь волки друг другу». — «Вот еще, — оторопело ответил Мирошук. — Кому я сделал дурное?» — «Если не сделал доброе — сделал дурное, среднего не бывает», — ответила Мария, спутница жизни без малого двадцать пять лет, ехидна красноглазая…
Исполком, как обычно, жил ленивой будничной суетой, характерной для подобного учреждения. Казалось, на хмурых лицах каждого сотрудника проступало одно слово: «Отказать!» В конце напыщенного генеральского коридора, там, где пыльные потолочные плафоны светили через два на третий, а ковровая дорожка переходила в устланный лысым линолеумом пол, пряталась дощатая дверь с поломанной ручкой, подле которой красовалась стеклянная доска с надписью «Областное архивное управление». Казалось, доска очутилась в этом забытом уголке по недоразумению и скорее напоминала плиту с эпитафией, чудом сохранившуюся на заброшенной могиле. За дверью, в небольшой приемной, также все удручало убогостью. Жалкая девочка-секретарша в сером самодельном свитере сидела за школьным столом и, оттопырив вымазанный пастой палец, старательно насаживала бумаги в синюю папку с помощью дырокола. В углу на хилом табурете спиной к двери сидел толстый человек. Плоский затылок складкой нависал над белым вшитым подворотничком армейского кителя. Это был Аргентов, директор архива загса, полковник в отставке. В стороне читала газету Клюева, худенькая, элегантная, точно гимназистка, директор архива соцстроительства… У Мирошука отлегло от сердца. Выходит, не одного его пригласили, значит, вопросы общие, напрасно Мария обряжала его в лобную поддевку.
Аргентов поздоровался мягким и сильным рукопожатием, кивнул на глухую дверь управляющего, мол, делать им нечего, от работы отрывают. В ответ Мирошук пожал плечами — мы люди подчиненные, приказали — пришли. В желтых, точно прокуренных, глазах Аргентова мелькнуло спесивое высокомерие, а может, показалось?! Клюева едва кивнула, не отводя глаз от газеты, — что ее так увлекло, непонятно.
Девочка-секретарша подняла плаксивое школьное личико и шепотом пересчитала присутствующих. «Кажется, все», — проговорила она и исчезла за пухлой дверью кабинета управляющего. Вскоре секретарша вернулась и, придерживая тяжелую дверь, пригласила всех в кабинет.
Глава архивной службы области — Македон Аристархович Бердников — низкорослый, гладколицый и ушастый — своим мальчиковым чубчиком и розовым галстуком на клетчатой рубашке напоминал пионера-переростка. По обе стороны от стола управляющего сидели двое — мужчина и женщина. Знакомые лица — женщину Мирошук отлично знал, заведующая отделом кадров управления Лысцова, а мужчина работал инструктором горкома партии, часто мелькал в коридорах.
Они деловито кивнули вошедшим, словно сотрудники похоронной конторы родственникам усопшего, что явились на оформление захоронения.
Директора архивов сели вдоль стены на фанерные стулья.
Бердников поднялся, оперся руками о стол и оглядел исподлобья собравшихся.
— Товарищи, сегодня мы начинаем кустовое совещание по качественному составу сотрудников вверенных вам учреждений.
— Как, как? — прервал Аргентов. — Качественный состав? Впервые слышу.
— Да. Качественный состав, — недовольно повторил Бердников. — С этим вопросом вас сейчас ознакомит товарищ Вьюн, из горкома партии, — тем самым Бердников хотел подчеркнуть, что документ серьезный, исходит от партийных органов, и ирония тут более чем неуместна.
— Прошу, товарищ Вьюн. — Бердников на мгновение по-котовьи прижмурил ясные пионерские глаза, что означало — все готовы и внемлют.
Вьюн откашлялся, как обычно перед выступлением откашливался первый секретарь горкома товарищ Суздалев.
Мирошук отметил про себя, что раньше ребята из горкома перед выступлением утирали носы чистыми платками, следуя привычке Баркова, кресло которого и занимал нынешний, Суздалев. И он сам, Мирошук, будучи главой коммунального хозяйства города, не раз ловил себя на том, что проверял наличие чистого носового платка перед каким-либо собранием. Очень было забавно наблюдать, как во время городского партактива у многих из карманов высовываются жениховские белые платочки, верный признак, что сей делегат непременно выступит в прениях.
Вьюн суровым взглядом как бы связал воедино троицу смиренно сидящих директоров. Еще раз кашлянул для страховки и раскрыл папку.
— Секретно! Для служебного пользования! — Вьюн вскинул глаза, точно желая убедиться, что все сидят на своих местах, несмотря на зловещее предостережение.
Сообщение заключало первую часть — о происках мирового сионизма, география которого была представлена довольно широко: в мировом масштабе это, конечно, Ближний Восток, с этим злокозненным государством Израиль, которое не на всякой карте и приметишь. От него щупальца тянутся по всем странам и континентам. И вторая часть — происки мирового сионизма у нас, в Советском Союзе. Тут и обработка сознания рядового гражданина, тут и нехватка товаров первой необходимости. Словом, враг коварен, а мы, граждане коренной национальности, доверчивы и простодушны. Пора взяться за ум!
Мирошук почувствовал на себе липкий взгляд Аргентова. «Уж не думает ли бывший полковник, что я сионист?» Мирошук выгнул вперед острые плечи и, при своей тощей фигуре, казалось, свернулся в рулон, над которым уныло торчала плоская голова с асимметричными бровями. Он вспомнил жену Марию, ее пророческие слова о дружине, что окружает несчастного Мирошука, и приуныл. Он заметил, что Аргентов не просто рассматривает Захара Савельевича, а еще и подмигивает своими маленькими поросячьими глазками… «А может, он сам сионист, Кузьма Игнатьевич Аргентов? — мелькнуло у Мирошука. — А подмигивает мне, полагая, что я ему свой?» Он перевел взгляд на Клюеву. Та с детской беспечностью помахивала свернутой газетой и смотрела в окно, где голубоватой патокой растворился зимний солнечный денек. Казалось, ей и дела нет до того, о чем читает Вьюн серьезным голосом, откашливаясь после каждой страницы кашлем первого секретаря горкома товарища Суздалева. А может, она видит в окне, как бело-голубые облака в своем ленивом кружении сбиваются в конструкцию, чем-то напоминающую шестиконечную звезду, как знак нависшей над Россией опасности? Лично Мирошук ничего достойного внимания в окне не видел… И стоило ради этой информации собирать директоров в управлении, отрывать от дела, думал еще Мирошук, когда в любой газете можно все это прочесть без всяких грифов «секретно, только для служебного пользования»?! А может быть, Вьюн хочет увязать содержание своего сообщения с тем, что произошло на собрании? Надо ухо держать востро.
