опустилась на своих толстых петлях над их головами и была крепко привязана веревкой к внутренним поручням, все немного успокоились. Служанки перестали выть, а только кусали уголки своих фартуков и, как куры перед сном, тихонько квохтали между собой. Они прислушивались на мгновение и снова начинали шептаться, кивая покрытыми платками головами так, словно читали тхинес. [62]
Единственная коптилка, которую Эстерка сняла с печи и зажгла, здесь, в подвале, больше пугала, чем светила. И больше всех этот красноватый огонек с поднимающимся от него дымком пугал саму Эстерку. Ей показалось, что он подмигивает ей, предостерегающе и издевательски, как вчера, когда горячий ром… Ой, как все крутится и путается! Как паутина вокруг пойманной мухи… И эта муха — она сама. И целой отсюда ей уже не выйти.
Каждый человек из дома реб Ноты устраивался в этом большом погребе как мог. Люди садились на бочки с пивом, ютились между груд свеклы и картошки. И как всегда во время опасности, они были добры друг к другу и мягко перешептывались, словно больные с больными. Кройндл забыла, что ее сегодня утром, считай, выгнали, велели уезжать к себе домой… Она любезно разговаривала с Эстеркой, но та отвечала ей кратко и холодно. Вытянутые лица окружающих были ей и чужды, и противны. Она даже удивлялась тому, что это все так боятся. Чего они боятся? Что им есть терять там, в верхнем мире?..
Алтерка, ее единственный сын, тоже забыл, что почему-то стал сегодня лишним в доме. Сначала он попытался прижаться к мягкому боку Эстерки, шепнуть ей: «Мама». Но она отстранилась с таким выражением лица, будто его прикосновение было каким-то липким, неприятным. Тогда он попытался приблизиться к Кройндл. Она на этот раз не оттолкнула его. Даже погладила по голове. От такой ее доброты Алтерка едва не расплакался.
Из темного угла погреба донесся хриплый голос Ивана:
— Хацкл? Иде же Хацкл?..
Только теперь все спохватились, что сторожа Хацкла в погребе нет. Он не успел или нарочно не стал спускаться… Открыть крышку погреба и выйти его искать теперь было уже невозможно. Поэтому длинной лопатой постучали в потолок в том месте, над которым находилась его сторожка.
Спустя мгновение на этот сигнал ответили два удара палки сверху. Это Хацкл дал знать, что заперся у себя, остается верен своему месту… Это никого не успокоило. Какой сумасшедший еврей! Остаться там, когда во все ставни ломятся! Нашел время показывать свою преданность!
Спокойнее всех оставалась Эстерка. Напряженно щурясь на огонь коптилки, она тихо сказала реб Ноте:
— Свекор, если Бог даст, чтобы все мы вышли отсюда целыми, заберите Алтерку в Петербург.
— М-м… — пожевал губами реб Нота. Он не понял, какое отношение это имеет к происходящему сейчас, к этому подвалу. — М-м… — подумал он еще немного. — Я понимаю, понимаю! Твой Йосеф не хочет, чтобы он был рядом с тобой.
— Ах! — пожала плечами Эстерка и скривила губы. — Какая разница, чего он хочет? Я ему сегодня отказала.
— Отказала? Вот как? Конец сватовству?
— Конец. Кройндл я тоже отказала. Она уезжает к своему отцу.
— Эстерка!
— Вам не надо больше ждать, пока Кройндл выйдет замуж. И тем более, когда выйду я.
Реб Нота порывисто снял очки и близоруко всмотрелся в лицо Эстерки в красноватом свете коптилки.
— Не время… — вдруг испугался он и снова надел очки на свой горбатый нос. — Не время, Эстерка, строить такие планы. Не здесь… Псалмы надо читать! Псалмы… Слышишь, как беснуются там?
— Слышу. Мне уже никакие псалмы не помогут. Мне — нет. Со мной все кончено. О, свекор, смотрите!
Реб Нота поддержал покачнувшуюся Эстерку под руку. Лицо ее исказилось.
— В чем дело? Что с тобой, Эстерка? Что ты там увидела? Никого же нет.
— Ничего-ничего! — сразу же собралась с силами Эстерка, освободилась от рук реб Ноты и оперлась на большую бочку.
Никому не могла она доверить увиденное. Даже реб Ноте. Над высохшими бочонками меда она увидела вмурованный в стену тот самый крюк, который должен был сегодня стать для нее ангелом смерти. Только неожиданные события не допустили этого.
Большой черный железный крюк крепко сидел в стене, чуть задранный к низкому кирпичному потолку. При дрожащем свете коптилки он то появлялся в красноватом свете, то тонул в тени. Он казался почти живым, как большой звериный клык. Когда крюк выплывал из тени, он поблескивал, потому что был покрыт жиром от копченого мяса, почти постоянно висевшего на нем. Мясо съели вчера, на праздновании бар мицвы ее единственного сына. И вот он свободен, совсем свободен. Кому надо, может воспользоваться…
Глава двадцать седьмая
Последнее «ку-ка-ре-ку»
1
Среди приглушенных голосов, как через толстую шубу доносившихся в каменный погреб снаружи, вдруг раздался тяжелый звон стекла и железа. Наверное, взбунтовавшиеся иноверцы где-то взломали ставни, закрывавшие окно, и ворвались в дом. Потому что последовавший шум зазвучал над потолком погреба, словно поток воды, прорвавшей плотину. Гул голосов заполнил все наверху. Лишь время от времени этот гул прорезал резкий щелчок взломанного сундука и жадный визг бросившихся грабить иноверок…
Понемногу шум стал ближе. Он изнутри натолкнулся на входную дверь дома и распахнул ее. Голоса зазвучали яснее, удары — резче. Горшки и чугунки посыпались на пол в находившейся рядом кухне. Разбиваемые тарелки и расшвыриваемые сковородки зазвенели в сопровождении безумного хриплого многоголосого хохота.
— Во, во, во!.. — перекрыл весь этот адский шум наглый хрипловатый голосок. — Вот они, чертовы яйца!.. Вареные, ха-ха! Жидовская брюшная боль!
Все в погребе затаились, как тени. Даже коптилка стала ненужной. Евреи жалели, что не потушили ее. Молодые пугливые служанки затаили дыхание. А реб Ноте показалось, что этот наглый голос ему знаком; что это голос того корявого, курносого деревенского старосты, который был тут позавчера с депутацией иноверцев и сегодня на рынке попал ему камнем в голову…
Одна Эстерка ни к кому не жалась. Безо всякого выражения на лице она сидела на старом ящике напротив коптилки. Можно было подумать, что ей скучно здесь, среди перепуганных до смерти женщин. После короткого потрясения, которое она пережила при виде торчавшего из стены железного крюка, она понемногу опять успокоилась. По усталому лицу разлилось то же оцепенение, которое снизошло на нее после того, как она вышла в прихожую, чтобы привести в исполнение «приговор Иокасты»…
Сверху доносился дикий шум, а здесь, внизу, смертельный страх сжал все сердца; но она восседала на старом ящике, как на бедном престоле, и ее губы едва-едва нашептывали
