Я силой прорвался. Часть пути меня сопровождали гайдуки Зорича. Но вот рядом с церковью… Все дома?
— Все, кажется.
— Хвала Всевышнему! Мы переждем. Семен Гаврилович обещал мне приехать со своими гайдуками, как только справится с холопами. Я сам слышал, как он приказал заряжать ружья… Ш-ш-ш! Я что-то слышу! Какой-то шум на улице…
Служанки начали заламывать руки:
— Хозяин, что нам делать? Что делать?
— Ш-ш-ш! Молчите! Не теряйте головы… Вот что вы должны делать!
— Хозяин, дорогой! — начал умолять старый Иван. — Выпусти меня! Я пойду искать помощи. Меня не тронут. Я ведь ихний. Ничаво.
— Ихний, да?! А то, что они сбили у тебя шапку с головы на рынке? Еще немного — и сбили бы с плеч твою старую голову!..
2
Чем больше усиливалась паника в доме, чем громче раздавался с улицы шум, тем спокойнее становилась Эстерка. Она прислушивалась к себе, удивляясь, что силы снова возвращаются к ней. Она была почти благодарна Всевышнему за то, что Он наслал такую панику и тем самым спас ее от гнусной смерти… Большая общая беда поглотила ее личную беду. Ведь люди забывают о зубной боли, когда от нее у них пухнет уже вся голова.
Дикие новости, ворвавшиеся в дом вместе с Хацклом, и бурно разросшиеся с возвращением реб Ноты, как наводнение, унесли куда-то смертный приговор, память, все ее копание в своей оскверненной душе. Ей просто ни в коем случае нельзя было больше оставаться одной, с глазу на глаз со своей совестью. Чудо, на которое Эстерка неосознанно надеялась, произошло. Действительно произошло.
Однако к этой странной, почти животной радости примешивался затаенный страх, что чудо на самом деле не чудо, а продолжение страданий. Мокрое полотенце на сердце в то время, когда со всех сторон пылает пожар. Может быть, теперь ей предстоят новые испытания, намного более трудные, чем то, что она уже пережила со вчерашнего дня? Конечно, так! В одну минуту умереть всем своим полным телом, вися на шелковом шнурке, который сейчас спрятан у нее за корсажем, — это еще ничего. Грядут намного большие ужасы. Да-да! Она уже ощущает их дыхание. И готова принять их, лишь бы не оставаться наедине с собой. Только не это.
А тем временем события нарастали, как снежный ком, с ужасающей быстротой. Она еще не успела разобраться с тем, что с ней происходило, как шум снаружи сгустился наподобие грозового облака; кто-то саданул тяжелым топором в дверь. Это было похоже на короткий удар грома:
— Атваржи, жидава! [61]
— Не откроешь, мы сами откроем!
— «Чертовы яйца» вам в горло запихаем.
— Где этот ваш петербургский барин?
— Пусть он сам жрет свою поганую бульбу!
— Сырую и вареную, пока не получит «ристуху».
Удары топора и треск дубовой входной двери усилились. Теперь во все запертые ставни лупили дубины и вилы. Раздавались дикие крики и визг деревенских баб:
— Нашим мужьям всю кожу с задниц содрали из-за вашей поганой бульбы. Теперь мы с вас шкуру спустим!
— С ваших холеных баб, ха-ха-ха!
На мгновение стало тихо. Стоглавый зверь, видимо, чего-то испугался, стал прислушиваться. Но хриплый голос главаря сразу же приободрил холопов:
— Эй, эй! Не бойтесь, братцы. Приказ такой от нашего нового императора пришел. Лупите, братцы, не жалейте!
Хацклу показалось, что он узнает надтреснутый голосок старосты Михайлы. Того самого корявого старого иноверца, который здесь позавчера цеплялся за порог кривыми ногами в лаптях и не давал себя вышвырнуть вон. Потом, на улице, он храбрился перед односельчанами, что ничего, мол, «мужички еще на своем настоят…».
Хацкл шепнул о своем подозрении реб Ноте на ухо. Реб Нота кивнул, давая понять, что тоже узнал, кто это.
— Он, он… — подтвердил хозяин предположение Хацкла. — Это самый настоящий картофельный бунт! В «Расее» такое бывало уже не раз. И против врачей, которые лечили холеру, тоже такое было, а теперь вот — против тартуфлей…
Разъяренные голоса за ставнями сразу же подтвердили, что главарь — действительно жилистый, сто раз поротый Михайло.
— Жид Нота где?
— Подавайте нам сюда «откупщика»!
— Постарайтесь, братцы. Староста велит!
— Били его на рынке, сукиного сына, — не добили…
— Надо было его топором, а не камнем!
— Вот его лошадки в упряжке. Рубите, братцы, не жалейте!
Раздалось мучительное ржание лошади, которую вырывали из оглоблей или кололи вилами.
— Плохо… — шепнул Хацкл реб Ноте так, чтобы женщины не услыхали. — Чтобы иноверцы били скотину? Конец света! Человек у них ценится меньше скотины.
И действительно, удары сразу же снова перекинулись на стены. Дом затрясся. Железные штыри ставен задрожали в своих гнездах. Наполовину каменный, наполовину бревенчатый дом оказался более слабой защитой, чем думали евреи. Слишком бурным и яростным было нападение. Служанки, схватившись за головы, кричали и плакали. Алтерка спрятал лицо в фартук Кройндл и мелко дрожал. Больше нельзя было терять времени. Где-то в дальней комнате уже послышался звон разбитого стекла. Реб Нота еще крепче прижал окровавленное полотенце к голове и, задыхаясь, принялся отдавать приказания:
— Женщины, не кричите. Бог поможет! Хацкл! Иван! Погасите огонь в печи. Нельзя оставлять холопам огня. Плесните прямо из ведра в печь. Еще раз и еще раз! Фу! Дым! Задохнуться можно. Теперь все — в погреб. В погреб, говорю! Здесь, в доме, уже совсем не безопасно…
3
Трудно передать глубокое потрясение и ужас, охватившие Эстерку, когда все поспешно, при свете ночника, начали спускаться в каменный погреб: Тот самый погреб, который она совсем недавно избрала в качестве своего последнего пристанища на этом свете, теперь стал крепостью для всех женщин и мужчин в этом большом доме и для ее единственного сына тоже… Наверное, за все ее великие прегрешения пришла такая беда. И она, только она одна знала об этом. Ей оставалось теперь только молчать. Молчать и смотреть широко раскрытыми глазами, что будет дальше. Что будет со всеми и с нею. Все ее существо теперь разделилось. Одна Эстерка страдала, разрывая на части собственное сердце; другая стояла в сторонке и с жестоким любопытством присматривалась…
И словно этого было мало, сын подтверждал ее самые мрачные подозрения. Спустившись в подвал, он заморгал своими сальными глазками на мать.
— Смотри, мамочка, — сказал он, — прежде ты говорила, что идешь в погреб, а теперь мы все сюда идем.
Он словно намекнул: «В дурную минуту ты это сказала…» Но она ничего не ответила и отвернулась.
Иван с кнутом за поясом полез, кряхтя, вниз, проклиная своих единоверцев, бесновавшихся на улице. Реб Нота с перевязанной головой спустился последним. А когда тяжелая дубовая крышка погреба увесисто
