ведь тоже неспокойно…
— А? На рынке тоже неспокойно?
— Простите, хозяйка. Что это вы сегодня так… словно не в себе, хочу я сказать? Конечно, иноверцы на рынке тоже бунтуют. Наследник Павел, говорят они, теперь за нас возьмется. Он свою родную мать, говорят они, ненавидел. А пока что, говорят они, мы сами рассчитаемся за «чертовы яйца», которые прислали сюда на наши головы. Помещики и евреи, говорят они, травят православные деревни своими погаными бульбами… Надо сделать так, чтобы их не осталось даже на развод. Хм… Несколько еврейских лавок они уже разорили.
2
В большой кухне богатого дома, располагавшейся вплотную к прихожей, наверное, услыхали, что Хацкл-оденься рассказывает что-то слишком долго и слишком горячо. Потому что утепленная дверь медленно открылась и старшая кухарка просунула в прихожую повязанную платком голову, а потом и все свое толстое тело. За ней толклись любопытные служанки и младшие кухарки с кухонными ножами и вениками в руках. Огонь, горевший в печи, бросал на них свой красноватый отсвет.
Увидав такую ватагу любопытных женщин, Хацкл приободрился. Его мрачное лицо просветлело. Он почувствовал себя посреди прихожей как кантор в женском отделении синагоги.
— В общем, — напевно сказал он, — в городе творится черт-те что. Неизвестно даже, кто станет императором. Может быть, вообще будет кофендрация…
— Что? Что? Что?.. — раскудахтались заявившиеся с кухни женщины.
— Ко-фен-дра-ция… — раздельно произнес Хацкл так, как будто они были туговаты на уши. — Без императора, как во Франции…
— Горе мне! Беда!.. — начала заламывать свои короткие пальцы старшая кухарка. — Кофендрация, говоришь? Что же это будет?
Глядя на нее, молодые служанки и кухарки тоже сильно разволновались:
— Горе нам! Беда нам! Как же можно будет жить на свете? А, хозяйка?
Довольный тем, что его пятисложное слово произвело здесь такое сильное впечатление, Хацкл заговорил на тон выше. Он даже забыл, чего ради так поспешно прибежал с улицы. Напугать сейчас всех этих женщин, которые постоянно донимали его прозвищем «оденься» и напоминаниями про петуха, которого он велел зарезать, было для него слишком большим соблазном, чтобы не использовать такую возможность до конца.
— Вам, — сказал он, — горе и вам беда! А вот иноверцам из Макаровки и из Рыжкавичей — хорошо. Теперь, говорят они, приходит настоящая «слабода». Мы не будем ни сажать, ни жрать бульбу. Вы сами, говорят они, будете ее жрать. Мы вас накормим, так говорят они. Погодите-погодите! Мужички, говорят они, на своем настоят!
— Вот как? Так они говорят? — переспросила все еще мрачная Эстерка. Грубоватая радость от того, что она была спасена буквально в последний момент, все еще помимо воли продолжала бурлить в ней вопреки утомлению.
И, не дав Хацклу говорить дальше, она с подозрением посмотрела на темный угол, в котором находился спуск в погреб, и указала на входную дверь:
— Что мы стоим тут? Входите!
Только теперь, когда дверь кухни мягко и тяжело, как шуба, вошла в свою обитую шерстью раму за ее спиной, Эстерка почувствовала настоящее облегчение: чем дальше от того крюка, который торчит, вмурованный в стену, и ждет ее… Домашние запахи еды, жареного лука и вареных тартуфлей освежающе ударили в ее подрагивавшие ноздри. Отвращение ушло. Она вспомнила, что в ее пересохшем рту сегодня, считай, ничего не было. Но попросить чего-нибудь перекусить у толстой кухарки она постеснялась, чувствуя себя грешницей, недостойной есть в еврейском доме и не заслуживающей, чтобы ее обслуживали… Она утихомирила свое стучавшее на грани обморока сердце и с деланым любопытством обратилась к Хацклу:
— Так что они говорят?
Довольный тем, что хозяйка в конце концов заинтересовалась, Хацкл поторопился изложить ей все принесенные с улицы новости:
— Что они говорят, это ерунда… Беда в том, что они делают. Часть крепостных отправилась во двор Зорича — с косами, вилами, топорами…
— С топорами?.. — окончательно пришла в себя Эстерка. Она остро ощутила, что происходящее во внешнем мире очень ее волнует. — Слушай, Хацкл, а как же свекор? Ведь реб Нота еще не приехал со двора Зорича…
— Ай-ай! — закивали служанки, соглашаясь с хозяйкой. — Реб Нота ведь еще во дворе…
— Реб Нота? — сказал Хацкл со странной усмешкой. — За него вам нечего беспокоиться. У Зорича во дворе достаточно конных гайдуков с нагайками и ружьями. А вот мы здесь…
— Мы здесь? — зашумели кухарки и служанки. — Что вы хотите этим сказать? Реб Хацкеле, говорите уж, раз начали!
— Вам же говорят, что только часть крестьян отправилась к помещику. Многие остались на рынке. Они уже, говорят, разносят еврейские лавки. Якобы ищут бульбу… Хьене, которая продает вареный горох и печеную тартуфлю из корзины, они, говорят, загнали горячую бульбу в глотку. На, значит, жри сама свой смертоносный яд! Она, ни про кого не будь сказано, лежит посреди рынка. О-о-о…
— В обмороке?
— Хорошо было бы, если бы в обмороке. Говорят, ни про кого не будь сказано, она задохнулась…
3
Ощущение ужаса мгновенно заполнило большую кухню. Вытянутые лица скривились, раздались испуганные вскрики. Толстая кухарка всхлипнула в фартук, а вслед за ней начали всхлипывать и молодые кухарки. Сама Эстерка продолжала стоять в оцепенении: не начало ли это той эпидемии, что когда-то случилась в Кадмосе? За сходный грех… Прежде, чем Иокаста повесилась…
Звуки взволнованных голосов достигли дальних комнат большого дома. Кройндл выбежала с закатанными рукавами и с каким-то предметом одежды в руке — она, похоже, как раз упаковывала свои вещи. За нею прибежал единственный сынок Эстерки. Его желтоватые, как у ночной птицы, глаза беспокойно бегали. Эстерка побледнела и отвернулась.
Только теперь Хацкл понял, что несколько перестарался, пугая тут женщин. Их испуг передался ему самому. И чтобы укрепить свой дух, он принялся кричать, забыв даже, что Эстерка со своей родственницей стоят тут же, рядом:
— Что вы воете? Что кудахчете? Что рыдаете? Бабы вы и больше ничего! Рынок далеко. И пока они дойдут до середины Синагогальной улицы, было бы лучше, чтобы я… чтобы мы… Ш-ш-ш! Я слышу шум. Бегут сюда. Только не бойтесь! Входная дверь заперта на засов.
И действительно, раздались торопливые удары в дверь — сначала дверным молоточком, потом — ногами. Хацкл медленно приоткрыл дверь, ведущую из кухни в прихожую, и крикнул:
— Кто там?!
— Из цеха, из цеха! — послышался взволнованный голос. — Откройте! Откройте!
На пороге раскрывшейся входной двери встал старшина ремесленного цеха. Его глаза дико блуждали.
— Реб Ноты еще нет? — поспешно спросил он.
— Нет.
— Хм… Мы тоже так и подумали. Он, наверное, не смог прорваться сюда со двора помещика… Ну, я должен бежать! А вы покрепче заприте все двери! Так
