я знаю, — сказал Алтерка отчетливее. — Кройндл тебе рассказала…
— Рассказала? — насторожилась Эстерка. — Рассказала? Ах ты, мерзавец!
Алтерка не привык к подобным словам в устах своей матери. Но на этот раз он их проглотил. Иного выхода у него не было.
— Я знаю, — сказал он, как человек, решившийся сказать всю правду. — Теперь она притворяется, что ничего не подозревала… Либо она слишком добрая, либо слишком плохая. Она сегодня не помогала мне одеться. И завтрака не принесла. Оставила меня спать до полудня…
— Она уезжает, — тихо сказала Эстерка и сквозь пальцы посмотрела, какое это произвело впечатление.
— Куда она едет? — забеспокоился Алтерка.
— Она уезжает совсем.
— Совсем? Мама!.. Нет, нет!.. — завизжал вдруг Алтерка, как типичный избалованный единственный сынок. — Я не хочу, мама, не хочу!
— Не хочешь? — тихо переспросила Эстерка с ядовитой усмешкой, со злобной радостью от того, что теперь может это сказать. — Ты не хочешь, да? Но уж придется захотеть!
— Смотри, мамочка! — растерянно сказал Алтерка. — Ты же можешь сказать ей, чтоб она не уезжала! Скажи ей!
— Скажи ей сам!
— Она не послушается. Она на меня сердита. Скажи ей, что я… что она… Ведь я ее так люблю.
— Ты… ее любишь? Что ты хочешь этим сказать?
— Я на самом деле ее люблю. Как Йосеф — тебя, мамочка!
— Точно так же, ха-ха-ха!.. — неестественно рассмеялась Эстерка. — Как ты сказал? Точно так же? Не иначе? Ха-ха! Такой сопляк, как ты… такую старую деву, как она!.. Да ты знаешь, что ты говоришь? Знаешь?
3
Удивляясь и горько насмехаясь над сыном, Эстерка сама сообразила, что она почему-то недовольна, сильно недовольна. Можно было сказать, что она ревнует… Почему? Потому что ее единственный сын влюблен? Да можно ли вообще такое себе представить? В таком положении, в котором она пребывала, ища смерти, согревая на своей груди, за корсажем, змею красного шнурка?.. Видимо, да. Несчастная плоть все еще была сильна. Она рычала, как раненый зверь, обливающийся кровью.
И чтобы положить конец такой двойственности, чтобы стряхнуть с себя мерзкую ревность, зверь еще яростнее и нелепее заревел на смущенного мальчишку:
— Любишь? Еще и это! Несчастье ты мое!
— Не говори так, мамочка, — начал умолять Алтерка. — Будь ко мне доброй, как всегда…
— Доброй? Скажи еще раз то, что только что сказал!
Алтерка раздумывал лишь какое-то мгновение и решил, как единственный сын, привыкший, что ему во всем уступают и дают ему все возможное и невозможное:
— Да. Я хочу ее. Я люблю Кройндл. И женюсь на ней.
— Вот даже как? Ну и ну…
— Не смейся мама. Я тебе скажу. Я тебе все скажу. Она ведь тоже хотела…
— Она — тоже? Когда?
— Ночью… Она была так добра… так добра… А теперь не хочет на меня даже смотреть. Это ты ей так велела?
— Я?
Алтерка пожал плечами, блеснув при этом своими сальными глазками:
— Не знаю. Она какая-то другая. Когда я сейчас проходил мимо, повернулась ко мне спиной. Больше не позволила к себе прикасаться. Скажи ей, мамочка! Скажи ей ты!..
— Что мне ей сказать?
— Что я… умру, если она уедет. Ночью она меня обнимала, а теперь… Я еще чувствую ее кожу здесь… на шее. Она жжет меня. Посмотри, мама, как у меня еще пылает голова…
— Тихо! — испугалась Эстерка такой немальчишеской страсти. — Услышат.
— Пусть. Пусть все слышат!
— Такой… Вот ты какой? — задохнулась Эстерка. — Не можешь забыть, да? Не можешь?
— Не могу, — у Алтерки запылало лицо, — и не хочу. Я ее люблю.
— Ты говоришь как твой папенька, сын мой! Он тоже, когда ему чего-то хотелось… Черт-те что ему постоянно хотелось…
В первый раз за весь разговор с рассерженной матерью Алтерка услыхал эти милые слова: «сын мой». Это придало ему мужества и полностью избавило от остатков сдержанности.
— Мне все равно, все равно!.. — начал он метаться, стуча себя кулаком по голове. — Скажи ей, мамочка, скажи ей!..
Сходство Алтерки с покойным Менди, сходство его желаний с необузданными желаниями отца стало так велико, что Эстерка широко распахнула глаза. Со страхом и любопытством она смотрела на распущенную ярость, охватившую этого мальчишку, едва достигшего возраста бар мицвы. Это были знакомая ей ярость и знакомая распущенность. Они не раз отражались в больших зеркалах ее роскошной спальни в Петербурге.
Против воли она прислушивалась сейчас к тому, как отзывалась на это ее кровь. Нечистая кровь вскипала снова, как бывало прежде и как она кипела прошлой ночью. Вскипала, несмотря ни на что. Еще шаг — и ночная слабость снова охватит ее. Она раскинет ее руки, сделает более упругой ее грудь. О Боже!..
И, чтобы перекричать свою кипящую кровь, она без всякой видимой причины зарыдала:
— Что ты еще от меня хочешь? Ты разрушил мой дом. Разрушил мою жизнь…
Алтерка сразу же остыл от этих рыданий. Его пылающее лицо побледнело, голос задрожал:
— Что ты кричишь? Что ты говоришь? Разрушил? Мамочка! Как это я разрушил, дорогая моя мамочка?
Тронутая до глубины души этой тихой мольбой, Эстерка растерялась. Обеими руками она схватила русую голову Алтерки, впилась в его губы своими губами, отчаянно, будто глотала сладкий яд. Ее глаза при этом закрылись, а из-под ресниц брызнули горячие слезы.
Разрываемый между гневом и добротой своей матери, Алтерка сразу же почувствовал особый вкус такого долгого поцелуя. Он промурлыкал, словно молодой кот, которого приласкали:
— Мам… мамочка, ты целуешься, как Кройндл. Как Кройнделе ночью, у себя.
Точно так же поспешно и резко, как обняла, Эстерка теперь оттолкнула его, и снова — с выражением глубокого отвращения, как будто увидела паука на кубке с медом, который только что осушила.
— Опять Кройнделе? — сказала она, вытирая свои губы, словно от яда. — Тебе все время мерещится Кройнделе, а? Иди к себе, иди! Я тебе больше не мать… Иди!
— Идти?.. — остолбенев от растерянности, спросил Алтерка. — Погоди, почему я должен уйти? Что с тобой сегодня, мамочка моя?
4
Внезапная печаль Алтерки, его мальчишеская обеспокоенность из-за матери окончательно сразили Эстерку. Ее строгий тон сразу же изменился, она принялась умолять его:
— Я обязана, сынок, я просто обязана. Я обязательно должна спуститься в погреб. Потом…
— В погреб? — насторожился Алтерка. Что-то ему не понравилось в отрешенном взгляде матери, в ее погасшем голосе.
— Всё съели, сынок, всё… — начала оправдываться Эстерка. — На твоей бар мицве вчера. Мяса не осталось. Я обязательно должна спуститься в погреб. Посмотреть, что необходимо закупить.
— Почему ты так говоришь?
— Как «так»?
— Так странно, мамочка… Скажи лучше Кройндл.
— Нет-нет. Только не Кройндл! Ты ёе обидел. Она сердится. Она
