средств. Та же злая судьба. Тот же самый конец, который неизбежно стремится к своему началу и замыкает все воедино, словно железный обруч.
Тогда приходит эпидемия. Снова — оракул, снова — хор. Не это главное… Главное — что делает Иокаста, несчастная мать и жена своего сына, от которого она родила двух детей? Что она сделала, когда узнала? Ого, у нее достало силы умереть. Хотя она и не была виновна, хотя не имела и не могла иметь понятия, кем ей приходится новый царь. Но я?.. Я, Эстерка, дочь реб Мордехая из Лепеля, разве могу сказать: «Я не знала?»
Эстерка захлопнула книгу и швырнула ее на письменный стол реб Ноты, как будто поставила печать на свой смертный приговор. Но естественное чувство жизни все еще боролось, искало опоры, цеплялось ногтями за скользкий край пропасти.
Йосеф, вспомнила она, после того, как прочитал вместе с нею «Царя Эдипа», попытался смягчить тяжелое впечатление. Он истолковывал древнюю трагедию философски. «Все конфликты с Богом и людьми, и с собственной совестью, — говорил Йосеф, — всегда проистекают из-за слишком большого числа заповедей и запретов, которые люди берут на себя и добровольно, и против своей воли. По большей части это запреты, навязанные священнослужителями, этими Божьими стряпчими, и тиранами. Такая система запретов никогда не держится долго и неизбежно лопается… У людей, живущих по законам природы, — разъяснял он дальше, — нет настоящей разницы между своими и чужими. Есть только самцы и самки. Древний человек очень мало задумывался над теми вопросами, которые мучают нас теперь. Для него совершенно естественно было то, что у нас считается величайшим преступлением. Почему царица Иокаста тысячи лет назад лишила себя жизни? Почему царь Эдип выколол себе оба глаза? Мы больны из-за заповедей и предрассудков. Каждый болен на свой манер…»
Воспоминание об этом высказанном Йосефом мнении помогло ей совсем ненадолго, как холодная примочка от острой боли в сердце. Боль быстро разгорелась с удвоенной силой, а мысли стали острыми и безжалостными, как ножи: «Ты ищешь себе оправдания, Эстерка, не так ли? Ты хочешь привести в качестве доказательства дикарей и полуживотных? Хочешь опереться на дешевую ересь аптекаря Йосефа? Но ведь он сам хотел всего лишь блеснуть перед тобой светскостью и вольнодумством. На самом деле он намного больше связан и опутан запретами и обычаями, чем ты. Он только что облил тебя помоями и сбежал, как только узнал, что ты вчера якобы развлекалась с другим. А что бы он сделал, если бы только узнал, кто был этот другой? Какой бы комментарий он тогда сделал к своему царю Эдипу, который искал в темноте совсем другую? Он искал другую, а ты, пьяная от горячего рома, распущенная и изголодавшаяся, сама вдруг приревновала к ней… Посреди игры в то, что ты якобы защищаешь ее, лежа в ее постели с ее чепцом на голове, ты на самом деле приревновала и перехватила счастье или несчастье, предназначавшееся другой. Нечистая кровь кипела, опьянение говорило тебе, что все это не на самом деле, что все это происходит между сном и явью… Что бы сказал на это твой умный аптекарь? Как думаешь, стал бы он шутить, демонстрируя свое вольнодумство, как когда-то, читая такую историю?.. Он бы первый плюнул тебе в лицо и сказал, что с такой святой женщиной, как Иокаста, ты не можешь себя сравнивать. Он бы первый предоставил тебя твоей судьбе, которую ты заслужила и избежать которой невозможно.
Глаза Эстерки лихорадочно блуждали по большому кабинету, ища подходящее оружие или крюк, который выдержал бы ее большое тело. Ее взгляд натолкнулся на живописный портрет мужа, висевший точно напротив окна. Масляные краски на нем ярко блестели. Вызывающе непристойной показалась ей сейчас улыбка на тонких губах и красноватые скулы этого слабогрудого бонвивана. Выдвинутая вперед ноткинская челюсть, покрытая жидкой русой бородкой, казалось, насмешливо шевельнулась: «Ну, моя скромница, что ты теперь скажешь? Я, конечно, тоже гулял, я приставал к Кройндл за твоей спиной. Но то, что ты… Как?»
— Ты, ты!.. — заскрежетала зубами Эстерка и ударила слабым кулаком по этому наглому портрету. — Это все ты! Ты присосался к моей жизни. И умереть в полном сознании ты тоже мне не даешь…
3
Внезапная вспышка гнева отняла у нее последние силы. Голова отяжелела и стала сонной. Ей пришлось подпереть ее обеими руками. Она уперлась локтями в закрытую книгу про Эдипа, прищуренными глазами пожирала портрет и тихо, бессильно, плачущим шепотом говорила, обращаясь к нему:
— Я думала, я это делаю для тебя. Я довела мой обет до конца. Шесть лет откладывала свадьбу после твоей смерти. Думала, ты наконец оставишь меня в покое. Совсем… Чтобы я могла жить по своему разумению. Но вот ты снова на это не согласился. Вмешался. Прислал своих стражей. Одного — на пожне… потом — второго, твоего родного маленького стража, самого близкого…
Некоторое время она жаловалась так и обрушивала обвинения на голову своего мужа, пока не сообразила, что это лишь картина. В отчаянии она начала рвать волосы у себя на висках:
— Я схожу с ума. Я схожу с ума…
Ее глаза остановились на бордово-красном шнурке, свисавшем с выцветшего платка, служившего для того, чтобы закрывать портрет. По требованию Йосефа она велела изготовить эту маленькую гардину. Он видеть не мог нарисованную физиономию Менди, и она тоже не слишком любила ее. Только за день до приезда реб Ноты она открыла портрет ради свекра.
Теперь она ухватилась за этот свисавший с гардины шнурок, как за последнюю надежду на спасение. Вот то, что она искала! Шнурок был темно-красный, как запекшаяся кровь. Он был тонким и достаточно крепким, чтобы выдержать вес ее полного тела. Такой шелковый шнурок наверняка гладко и скользко затянется вокруг шеи. Ей не придется мучиться слишком долго…
Обеими руками она с силой выдернула этот красный шнурок, освобожденная гардина, как живая, побежала по гладкой штанге, расправляясь, и прикрыла портрет на две трети так, что только один глаз остался не закрытым и хитро таращился из-за легкой складки: «А ну-ка, давай посмотрим, что сделает тут дальше моя бойкая женушка! Хе-хе, как-то не верится, чтобы она была способна уподобиться Иокасте до самого конца…»
С красным шнурком в руке Эстерка погрозила насмешливому глазу Менди: «Сейчас ты увидишь!..» И уже немного спокойнее начала обдумывать, где можно будет применить такую находку. Она довольно быстро вспомнила, что в погребе есть крюк. Крепкий железный крюк, вмурованный в стену на высоте четырех аршин. Словно специально для нее
