Ну так вот, если бы я назвал нашего гренадера из роты Ларошжаклена подлинным его именем, боюсь, что члены этого разветвленного семейства, большинство которых неизменно состояли советниками при наших слишком часто меняющихся правительствах, пошли по дипломатической части, связаны с крупнейшими металлургическими или химическими фирмами, боюсь, как бы члены этого разветвленного семейства не были оскорблены, что их, мол, предок, дед или дядя — ибо жив еще племянник нашего Артура, некий де Г., с которым я встретился во время последней войны во Фландрии: в возрасте шестидесяти пяти лет он вновь вступил в армию, потом его назначили государственным советником, и он неизвестно почему был обвинен в недостойном патриота поведении; сейчас ему, должно быть, лет семьдесят восемь или семьдесят девять, и мальчуганом он играл на коленях у престарелого маркиза Артура де Г., — так вот, эти люди могут быть оскорблены, повторяю, тем, что один из их предков выставлен в не слишком лестном свете, и непременно запретят читать эту книгу своим уважаемым супругам, сестрам, дочерям. А бесчисленные жены, сестры, дочери и племянницы могут самым роковым образом повлиять на распространение книги… Но еще больше я опасаюсь того, что представители семейства де Г. почерпнут в описанном мною эпизоде, о котором можно судить с весьма различных точек зрения, доводы, весьма лестные для их мужской гордости, чему я лично не сочувствую, никак не сочувствую, и, откровенно говоря, мне бы ужасно не хотелось давать пищу их тщеславию — я имею в виду тщеславию физическими качествами — и укреплять тем самым энергию их рода. Если инцидент, происшедший 20 марта 1815 года на улице Сен-Мартен в городе Бовэ, не вписан в семейные анналы, прошу не рассчитывать на то, что он попадет туда с моей помощью.
Вот почему я и свел к одной букве фамилию Артура и к общему экскурсу историю нашего гренадера и его семейства, представив все дело в несколько неясном, слишком общем виде; быть может, я даю возможность многим своим современникам признать в моем персонаже своего предка и кичиться им, но, с другой стороны, никто так никогда и не узнает с полной достоверностью, о его ли семье идет речь, и никто не сможет, следовательно, оправдать свое собственное распутство ссылкой на законы наследственности.
Человек-то ведь не животное.
Никто этой ночью не спал в префектуре. Между одиннадцатью часами и полночью явился Макдональд, вернувший свою дочь к родному очагу, и от него Мармон узнал об измене армии. Прежде чем герцог Тарентский двинулся в направлении Абвиля, где он рассчитывал нагнать короля, в Бовэ прибыл адъютант генерала Грюндлера, бывшего командующего военным округом Сены, которого Кларк, заменивший Сульта, взял к себе в Военное министерство в качестве начальника канцелярии, и привез с собой последние новости. Париж с утра стал гнездом измены, и — как ни трудно поверить — повсюду трехцветные знамена и кокарды; с минуты на минуту ждут прибытия Наполеона. Грюндлер в письме, пересланном через адъютанта Макдональду, жаловался, что ровно ничего не знает о судьбе своего министра. Так как в министерстве его патрон больше не показывался, он специально послал к Кларку на дом, на улицу Ройяль, офицера. И там нет Кларка. Что сие означает? Неужто Кларк, которого назначили на место Сульта, как более надежную фигуру… перекинулся в другой лагерь? Да нет, просто провалился сквозь землю… исчез — и все тут! Адъютант Грюндлера встретил по дороге волонтеров-правоведов; у бедных юнцов вид был совсем измученный, а офицеры даже не старались скрыть своих опасений: ведь им пришлось продвигаться среди мятежных войск, от которых они еле ускользнули у Сен-Дени. Впрочем, поведение бонапартистов казалось несколько странным: они даже не пытались войти в соприкосновение с войсками, хранившими верность королю и беспрепятственно отходившими к границе. Грюндлер запрашивал распоряжений. Допустим, он даже их получит, но с таким запозданием, что они вряд ли ему пригодятся.
Так или иначе, в четыре часа утра супрефекта разбудили. Это прибыл генерал Гюло, сопровождавший починенную карету маршала Макдональда; он привез новости из Бомона, доставленные агентами Бонапарта. Господин Масса немедля провел его к Мармону, который и выслушал лаконичный рассказ Гюло о торжественном въезде в Тюильри. Император водворился в Лувре в девять часов вечера. Почта приносила самые отчаянные вести… Всю ночь в Бовэ ревел шквальный ветер. В трубах свистело и завывало, дождь барабанил в ставни. Погода под стать трагедии. Временами казалось, что по мостовой с грохотом тянутся обозы, потом небесный глас ширился, крепчал, будто сама природа возмущалась деяниями людей. Спать… попробуйте усните в таком аду! Когда внезапно смолкал ветер, рождалась тишина, еще более тревожная, чем завывание бури, и каждый, как облегчения, ждал следующего шквала. Впрочем, тишина эта всякий раз длилась недолго.
Наконец окна побледнели — вставал рассвет. Весна начиналась в Бовэ низко нависшим туманом, в комнаты доносился топот патрулей на улицах, голоса звучали странно, как звучат они только в час предрассветного одиночества.
Ветер утих. Дождь тоже перестал. Сквозь разорванные облака робко проглянули лучи солнца.
Гонцы уже развозили приказы. Караульные, отстоявшие свои часы у ворот казарм, а также у тех домов, что были отведены для постоя королевской гвардии, разбрелись по городу. Фабричные, начинавшие работу ровно в шесть часов утра, ибо при любых обстоятельствах нельзя терять ни минуты рабочего дня, который в это время года длится всего лишь двенадцать часов, — мастеровые искоса поглядывали на солдат, моющихся у колодцев прямо посреди улицы, и только плечами пожимали. О чем думали все эти люди? Трудно, пожалуй, даже невозможно себе представить.
В начале седьмого вдруг как снег на голову свалились принцы, до света проехавшие через Ноайль, а с ними авангарды их войск, легкая кавалерия Дама́ под командованием Сезара де Шастеллюкс, королевский конвой Граммона под командованием Тони де Рейзе. Когда на импровизированном военном совете маршал Мармон доложил графу Артуа о состоянии войск в Бовэ, тот впал в уныние; и, хотя герцог Беррийский пытался поддерживать кое-какие иллюзии, родитель его, граф Артуа, отлично знавший, как не скоро хвост, который они тянут за собой, доберется до Бовэ и в каком он доберется состоянии, не мог скрыть своей растерянности. Где же король? Неужели снова изменил планы и повернул на Дьепп, чтобы оттуда переправиться в Англию? Или забился в Дюнкерк? А может быть, по-прежнему держит путь на Лилль… Кто знает! Допустим, что так, значит, следует идти прямиком через Амьен, чтобы сократить путь и не подвергать людей лишним испытаниям. Так-то оно так, но неизвестно, свободна ли дорога на Амьен! И каково в действительности настроение пикардийских частей? Решено было послать в амьенском направлении лазутчика, и господину де Рейзе поручили выбрать среди гвардейцев человека смышленого — есть же там, в конце концов, смышленые люди, — который мог бы в течение дня съездить туда и обратно и привезти нужные сведения… Сколько лье от Бовэ до Амьена?.. Пятнадцать… На хорошей лошади такое расстояние можно покрыть за шесть часов. Дайте этому гвардейцу золота, пусть для обратного пути купит себе в Амьене свежего коня. Еще до ночи он будет здесь. Господин де Рейзе удалился.
Вряд ли стоит говорить, что план этот был в высшей степени нелепым: шесть часов потребуется на то, чтобы проскакать пятнадцать лье в одну сторону, затем немало времени уйдет в самом Амьене — город большой, и нужные сведения получить не так-то просто; не исключено, что по дороге придется объезжать стороной мятежные войска (иначе зачем вообще было посылать лазутчика?), да еще шесть часов на обратный путь. А сейчас половина седьмого утра и к семи вечера уже темнеет… Никто из участников военного совета не указал графу Артуа на это обстоятельство, да и чего, в сущности, ожидал сам граф, отряжая лазутчика, причем в единственном числе, к господину де Ламет? Решение это было продиктовано в большей степени нервозностью, нежели воинской мудростью. Возможно даже, что граф Артуа уже решил про себя не дожидаться возвращения лазутчика, а любым путем пробираться к морю.
Ибо, говоря откровенно, граф Артуа, который в Париже столь горячо возражал против переезда в Англию, теперь… по крайней мере в том случае, если путь на Амьен отрезан… считал единственным выходом отправиться в Дьепп и отплыть в Англию, погрузив на судно королевских гвардейцев — столько, сколько поместится. Предпринимать такой шаг без согласия его величества, конечно, недопустимо; но вот поди же ты, его величество, когда в нем нужда, вечно куда-то исчезает! А пока, поскольку воинская казна с нами, чистое безумие трястись над каждым экю, самое главное сейчас — скупить на наличное золото всех лошадей, все экипажи и повозки, имеющиеся в округе. И сделать это безотлагательно, ибо следует предвидеть такую возможность, как ремонт кавалерии. А также необходимо предоставить повозки пехотинцам — не все ведь могут по нескольку дней подряд делать такие переходы, как накануне.
