Ибо, говоря откровенно, граф Артуа, который в Париже столь горячо возражал против переезда в Англию, теперь… по крайней мере в том случае, если путь на Амьен отрезан… считал единственным выходом отправиться в Дьепп и отплыть в Англию, погрузив на судно королевских гвардейцев — столько, сколько поместится. Предпринимать такой шаг без согласия его величества, конечно, недопустимо; но вот поди же ты, его величество, когда в нем нужда, вечно куда-то исчезает! А пока, поскольку воинская казна с нами, чистое безумие трястись над каждым экю, самое главное сейчас — скупить на наличное золото всех лошадей, все экипажи и повозки, имеющиеся в округе. И сделать это безотлагательно, ибо следует предвидеть такую возможность, как ремонт кавалерии. А также необходимо предоставить повозки пехотинцам — не все ведь могут по нескольку дней подряд делать такие переходы, как накануне.
В казарме, где собрались серые мушкетеры, приказ о ремонте лошадей был вручен для исполнения командиру роты господину Лористону около восьми часов утра. И надо сказать, приказ попал в казарму еще очень быстро: ведь за час или даже меньше бумажку переписывали три раза в трех экземплярах, пересылали из одной канцелярии в другую за подписями и только после этого отправили из префектуры в казарму, от маршала Мармона к командиру роты Лористону. Группа в двадцать мушкетеров под командованием поручика Удето выехала из ворот казармы в восемь пятнадцать и отправилась за конями в ближайшую к Бовэ деревеньку, окруженную выпасами, по ту сторону болота Сен-Жюст, где, по словам старожилов, держат лошадей. В числе посланных находился и Жерико. День был ветреный и холодный. Дождь перестал. Сквозь тонкую дымку пронизывающего до костей тумана пробивалось солнце; кавалеристы молча проехали через предместье к западному пригороду, оставив по правую руку дорогу на Кале, и выбрались на мощеное шоссе, где торчал придорожный столб со стрелкой, указывающей путь на Руан. Теодор потрепал Трика по холке. «Ну, как ты, красавчик, провел ночь у начальника почтовой станции? Вкусный был овес?» Какая все-таки сила в лошади. Казалось, Трик уже забыл вчерашний перегон, долгий, утомительный перегон, который начался с утреннего подъема в Пантемонской казарме позавчера в пять часов — правда, был короткий отдых в конюшне у отца в Новых Афинах, — потом целый день ожидания под дождем и еще ночь с воскресенья на понедельник, проведенная на дорогах… Человек куда более слаб телом, он подвержен ревматизму. Чашка кофе и рюмка скверного коньяку, выпитые поутру, подействовали на Теодора взбадривающе, как удар хлыста, но удар короткий, тут же забывшийся.
По выезде из города, за крайними домишками, река разделилась на несколько рукавов, отрезанных друг от друга островками, поросшими тростником, и среди этого лабиринта ничего не стоило заплутаться. Вода, лениво разлившаяся озерцами, с трудом пробивала себе путь сквозь каменистую почву, всю в меловых проплешинах, скупо покрытых травой. Пойма Терэны с разбросанными кое-где строениями уходила среди еще обнаженных деревьев куда-то вдаль, вся изборожденная рвами и оросительными каналами. Добрую сотню лет назад здесь начались работы по осушке болот — где вырыли искусственные рвы, где вода сама ушла по природным каналам, и теперь сквозь пожухлую за зиму траву пробивались молодые нежно-зеленые мартовские побеги. Селение Сен-Жюст внезапно возникло в излучине одного из каналов. Кавалеристы остановились, их тут же облепила, как мушиный рой, онемелая от восхищения, грязная и оборванная ребятня, а кабатчик вызвался проводить мушкетеров на луг, где пасся табун. Пришлось ехать шагом, так как добровольный проводник припадал на ногу. Повернули к северу, обогнув крутой холм. Тут характер пейзажа резко менялся. На макушке холма разместилось само селение; там стояла заброшенная церковка с подслеповатыми окошками, и вела туда отвратительная дорога. Теодор с наслаждением взлетел бы на своем Трике на самую вершину, лишь бы избыть силу, лишь бы стряхнуть с себя щемящую тоску. Но — какое там! Кони паслись справа на лугу. Мушкетеры еще издали заметили табун.
Табунщики в свою очередь тоже заметили приближение мушкетеров, пришлось поэтому пустить коней рысью, бросив на полдороге хромого кабатчика из Сен-Жюста. Трое крестьян, охранявшие вверенное им поголовье — не менее сотни лошадей, — вдруг принялись сгонять животных, сбивать в кучу, поощряя отставших криком и плетью. Видно было, как они кружат верхами, в широкополых шляпах и заплатанных, выцветших лохмотьях. Табун отхлынул, поблескивая тесно прижатыми друг к другу гладкими крупами, и внезапно вся эта серо-черная масса с вкрапленными в нее рыжими пятнами дрогнула и обратилась в бегство, а над ней то и дело взлетали руки табунщиков, нанося удары плетью и подгоняя отстававшую лошадь. Все было ясно: табунщики смекнули, что означает появление отряда солдат, и, повинуясь первобытному инстинкту, бросились наутек, гнали коней вовсю, словно можно было спастись от реквизиции.
Мушкетеры теперь на полном галопе неслись через луга, и лошадиные копыта с чмоканьем погружались в размокшую землю. Отряд мушкетеров, разделившись надвое, старался обойти табун с флангов. И с той и с другой стороны раздавались крики: брань табунщиков, угрозы мушкетеров. Один крестьянин, белокурый великан с висячими густыми усами, обвел окруживших его преследователей затравленным взглядом больших голубых глаз и круто осадил свою тяжело дышавшую кобылу. Теодор первый схватил ее за узду. Богатырь, весь пестрый от разноцветных заплат и штопки, со страху покрылся испариной. Он махнул рукой товарищам, словно говоря: «Ничего не поделаешь, сдавайся, братцы!» И прокричал что-то вовсе уже непонятное. Что они говорят, эти люди? Издали было видно, как двое других нерешительно переглянулись, видимо поняв тщету дальнейшей борьбы. Вырвавшиеся вперед мушкетеры наставили на табунщиков пистолеты.
Теодор смотрел сейчас только на лошадей с залоснившейся от пота шерстью — в табуне были одногодки, непригодные для кавалерии, их придется оставить владельцам. Были тут и жеребцы, явно предназначавшиеся для завода, хотя иные тяжеловесные походили на рабочих лошадей. Трепет этой укрощенной мощи, это колыхание грив… Теодор уже не смотрел, он рисовал.
Табунщики мало-помалу успокоились. Удето объявил им, что за поголовье будет уплачено. Впрочем, им-то от этого какой прок? Лошади не ихние, они сами люди подневольные — пасут чужой табун, принадлежащий здешнему главному воротиле, настоящему мироеду, полукрестьянину-полупомещику, его прибытия приходилось ждать здесь, на лугу; дождик снова начался — тот тончайший дождик, что налетает порывами и засыпает человека мелкими, точно зерна мака, каплями. А когда кажется, что он вот-вот перестанет, он припускает с новой силой. Боже правый, неужели им мокнуть под дождем, ради того чтобы вступить в торг с каким-то пикардийским барышником! Барышник держался с господами офицерами раболепно и в то же время дерзко. Носил он куртку с отложным воротником и высокие сапоги и говорил почти что по-французски, а если и сбивался временами на местное наречие, то тут же спохватывался, но во всех случаях лошадь он называл не иначе как «сивка». Само собой разумеется, он охотно продаст своих «сивок» солдатам его величества, слава богу, он честный роялист. Поначалу он, признаться, испугался: всякие ведь ходят слухи, а вдруг это пожаловали мятежники… Будто мало этот проклятый корсиканец перебрал у нас «сивок», загнал их в Россию, и они все там передохли, хорошо это, ну скажите сами! Но вам-то зачем всех забирать? Возьмите у каждого по малости. Рассекая хлыстом воздух, он твердил: «Мое дело — сивками торговать. Я их люблю, своих сивок-то…» После чего велел отогнать в сторону тех животных, каких, видимо, решил не продавать — явно самых лучших коней, — а нам намеревался всучить старых одров. Пришлось покричать, позвякать золотом, пригрозить. А почему не эту или вот, скажем, не этого? Спор затягивался, и конца ему не было видно. Ну ладно, а почему вы не желаете продать нам вороного? Добрый конь…
— Господин капитан, — ответил барышник с запинкой, не зная, как величать Удето, — вороной мне и самому нужен — для завода. Разве вам такая сивка сгодится? Она с норовом… на ней никто из ваших не усидит… она под верхом не ходит.
— Ах вот как! — заорал Удето. — Сейчас увидите!
Повернувшись в седле, он обвел глазами своих подчиненных.
И тут вдруг заметил Жерико:
— Слушайте, мушкетер! Покажите-ка этому барышнику, ходит вороной под верхом или нет.
И указал пальцем на коня. Теодор соскочил с Трика и подошел к вороному. Тот заржал и поднялся на дыбы. Барышник захихикал, похлопал хлыстом по своим сапожищам.
— Подожди малость!
Два его табунщика с трудом взнуздали коня.
Но Жерико, сбросив наземь свой плащ, уже схватился за гриву жеребца и вскочил ему на спину. Махнул рукой табунщикам — отпускайте, мол. Жеребец рванулся, сделал скачок, понесся галопом. Незаметным движением туловища всадник удержался на коне. Он схватил поводья и, высоко подняв кисти рук, пытался перевести лошадь на шаг. Табун расступился перед ними, вороной старался стряхнуть с себя всадника, но тот вдруг прилег к его холке, до боли сжав бока своими крепкими ногами. Конь круто повернулся, снова встал на дыбы, опустился на все четыре ноги. И вдруг понесся точно стрела: видно было, как далеко, на том конце залитого дождевой водой луга, он кружит на месте, пытаясь скинуть седока. Потом так же вдруг повернул обратно. Теодор ехал теперь, слегка откинув корпус назад, широко улыбаясь. Он управлял вороным только с помощью шенкелей, молодецки кинув на шею коня поводья, опустив руки. Конь шагал, низко нагнув голову, и на лбу его ясно виднелась белая звездочка. А на повороте все заметили, что, кроме белой звездочки, у коня еще и белый чулок на правой задней ноге. Таких лошадей в Испании зовут «белоножками», и один из мушкетеров, побывавший в сражениях на Пиренейском полуострове, заявил во всеуслышание, что с «белоножками» надо держать ухо востро. Удето не сумел скрыть своего недовольства. Он крикнул Теодору:
