— Вы мне не верите… Что же, вспомните моего отца. Ему было девяносто, когда он умер, а во рту у него ни один зуб не шатался.
Вера Джагана в лечебные свойства маргозы была беспредельной. Несмотря на ее чрезвычайную горечь, он называл ее амритой — амброзией, которую ели небожители. А иногда он называл ее сандживини. Эта трава упоминалась в древних поэмах — поднесешь ее к носу, и мертвые оживут. Он с благодарностью думал об отце, посадившем во дворе саженцы маргозы, — сейчас она разрослась, веточек на ней хоть отбавляй, хватит на всю жизнь и ему, и его потомству. Раз в месяц он жевал ее горькие листья — они уничтожали вредные бактерии в организме. Когда дул ветерок, он блаженствовал — воздух, пройдя сквозь ветки маргозы, приобретал антитифозные свойства. А во время летних дождей весь двор благоухал — желтые цветочки падали с дерева и шелковым ковром устилали землю. Он их собирал, томил в топленом масле и раз в неделю ел собственную амброзию. Жена отказывалась принимать участие в его оздоровительных начинаниях. Она ненавидела его теории и жила своей жизнью. Первое столкновение между ними произошло, когда он запретил ей принимать аспирин, а взамен предложил потомить немного маргозового цвета в масле и съесть его. Она сидела у столба во дворе, повязав голову полотенцем, и, раскачиваясь всем телом, со слезами просила дать ей аспирину. Джаган, конечно, жалел ее, но он был совершенно уверен, что аспирин ей не поможет. Она взглянула на него и сказала:
— Господи, головную боль вынести легче, чем твои речи. Тебе, верно, в гроб меня загнать хочется…
— Ты от этой головной боли совсем помешалась, — не выдержал Джаган. Ему неприятно было смотреть на нее: волосы растрепаны да еще на голове это дурацкое полотенце.
Вид у нее был ужасный, да и немудрено — ведь она так страдала от этих необъяснимых мигреней. Внезапно он понял, куда ведут его мысли, и усилием воли отогнал их от себя.
— Поступай как знаешь. Только не мучайся.
— Уйди, — сказала она в ответ.
Джагану хотелось спросить: «Почему я тебе так противен?»
Но он промолчал и ушел в комнату Мали.
Мали настоял, чтобы у него была отдельная комната. Отыскать ее для него в этом большом доме было нетрудно. Он получил длинную комнату без вентилятора и без окна, которая носила название «прохладной». Посередине стоял круглый стол с мраморной доской и стул. Мали был в восторге — комната находилась рядом с кухней и большим холлом, так что он наслаждался независимостью и в то же время следил за всем, что происходило в доме. Споры отца с матерью, беседы с гостями — ничто от него не ускользало. На столе у Мали валялись в беспорядке книжки и строительные кубики.
— Сынок, ты знаешь, где твоя мать держит лекарство от головной боли? — спросил Джаган.
— Знаю. Но она не разрешает мне его брать.
— Почему?
— Боится, что я его съем. Вот почему. Оно такое красивое на вид.
Джаган испугался.
— Держись от него подальше, сынок. Это яд.
— А что такое яд? — спросил с любопытством Мали, отрываясь от бумажного змея, который он мастерил.
— Господи, — пробормотал Джаган в отчаянии. Он не хотел произносить слова, могущие навлечь на дом несчастье, но выхода не было. Он сказал: — Люди умирают, приняв яд.
Мали слушал его внимательно.
— А потом что? — спросил он отца, словно тот рассказывал ему сказку.
Разговор принимал неожиданный оборот.
— А где же все-таки лекарство? — спросил Джаган.
Мали указал на шкаф в холле.
— Вон там, на самом верху. Вы все, конечно, думаете, что мне его не достать…
Интерес Мали к аспирину показался Джагану зловещим.
— Я тебе достану что-нибудь повкуснее, чем это лекарство, — сказал он. — Забудь о нем, хорошо?
Потом он подошел к шкафу и нашел лекарство.
Все это было давно, много лет назад. Теперь Мали вырос.
Однажды утром Мали сказал:
— А у меня мысль.
Джагану стало не по себе.
— Какая? — спросил он.
Сын помолчал, занятый едой. Наконец он произнес:
— Я больше не буду учиться.
Отец пришел в ужас.
— Тебя кто-нибудь обидел в колледже? — спросил он.
— Пусть только попробуют! — ответил сын.
— Расскажи мне, что там у вас произошло.
— Ничего, — сказал сын. — Мне там неинтересно, вот и все.
И он продолжал жевать, не поднимая глаз.
Вид у него был необычайно серьезный. Казалось, он вдруг повзрослел. Раньше он никогда так с отцом не говорил.
— Если я тебе могу помочь, скажи, — повторял Джаган.
— Не хочу я учиться, вот и все, — отвечал сын.
Утреннее солнце упало через цветное стекло в стене и заиграло на тарелке с едой; зеленый перец и капли масла засверкали в его лучах, словно драгоценности. Можно было подумать, что на тарелке лежат изумруды, а не сдобренная специями манка. Джаган отвел глаза, отогнал от себя фантастическую мысль и сказал:
— Хорошо, я пойду поговорю в колледже.
Сын посмотрел на него сердито. Ему не терпелось поскорее убедить отца, и он заговорил с ним быстро и настойчиво. Лицо у него покраснело.
«Так рано, а он уже сердится», — подумал Джаган, словно сердиться можно было только в определенное время.
— Хорошо, хорошо, ешь, пожалуйста. После поговорим, — сказал он.
Ему бы велеть: «А ну-ка, кончай завтрак да беги в колледж», но он был робким отцом и побоялся упомянуть слово «колледж». А вдруг сын заплачет или швырнет тарелку с едой на пол! Джаган почти по-матерински тревожился о том, чтобы мальчик ел как следует. Дома он то и дело готовил что-нибудь для него. Началось это еще в тот день, когда жена Джагана заболела воспалением мозга и ее отвезли в больницу. Когда Мали подрос и начал кое-что понимать, он сказал:
— Папа, а почему ты не наймешь повара?
— Не верю я в поваров.
— Почему?
— Разве мы нанимаем слуг, чтобы они за нас дышали? То же самое с едой.
— Но, папа, — возразил сын, — разве у тебя в лавке нет поваров?
— А-а, это совсем другое дело, — отвечал Джаган, давая волю своему воображению. — Лавка — это вроде фабрики, а повара там — вроде специалистов и техников.
Сын, однако, не оценил сравнения.
— Не хочу, чтобы ты на меня готовил, — твердил он в отчаянии. — У нас в колледже есть столовая. Я сам о себе позабочусь.
И он настоял на своем. Исключение было сделано только для завтрака. Завтрак готовил Джаган. Так оно с тех пор и повелось. После смерти жены Джаган стал особенно тревожиться о том, что ест сын. Он думал об этом день и ночь. По вечерам перед сном он долго беседовал с сыном — не только о том, что тот ел сегодня, но и о том, что бы ему хотелось поесть завтра. Загнанный в угол в этот поздний час, сын отвечал, как всегда, обрывками фраз и мычанием. День обычно заканчивался тем, что Джаган начинал подробно излагать свою теорию питания. Мали не дослушивал, поворачивался и уходил к себе. Джаган, прерванный на середине фразы, с минуту смотрел на захлопнувшуюся дверь, а потом поднимался и расстилал циновку на веранде во втором дворике. Он засыпал, не дождавшись, когда часы на здании окружного магистрата пробьют девять.
Сейчас он пришел в отчаяние при мысли о том, что сын не будет ходить в колледж или, вернее, в столовую при колледже.
— Где же ты будешь есть? — глупо спросил он.
Сын мрачно усмехнулся и ответил:
— Почему ты так волнуешься о еде? Ты же всегда говоришь, что есть ни к чему…
Он надел свою желтую рубашку, взял велосипед и скрылся.
Пришлось Джагану затаить все свои сомнения до того часа, когда в лавке появится братец.
— Идите сюда, — вскричал он, завидев братца. Тот растерялся — больше всего ему хотелось пройти в кухню и попробовать прямо со сковородки сластей. Он помахал руками, словно хотел сказать: «Все это пустяки… С этим можно обождать», и прошел в кухню. Джаган смиренно глядел ему вслед.
«Рано или поздно он оттуда выйдет. В таком жару и чаду долго не пробудешь, — подумал он. — К тому же сладкого много не съешь».
Внезапно Базарная улица огласилась криками отпущенных домой школьников. Несколько детей с сумками через плечо остановились перед лавкой полюбоваться выставленными в окне сластями. Джаган спокойно смотрел на них, сидя в своем кресле.
— Пусть родители дают им деньги на сласти. Не могу же я кормить весь город…
Он почувствовал легкий укор совести оттого, что сидит здесь и получает деньги, — невольное воспоминание о тех временах, когда он посвящал себя служению обществу. Если бы публика поддержала его, приняв участие в подписке, он выделил бы часть своего дохода для того, чтобы одарить сластями всех детей, глазеющих на его окно.
— Но мы — страна бедная. Доход на душу населения — три аны…
Он все еще держался этой цифры, которую вычитал в студенческие годы в книжке, озаглавленной «Нищета и британские беззакония в Индии». Только эта цифра и мешала ему требовать, чтобы каждый родитель ежедневно оставлял в его лавке по восемь ан.
